УЧЕНИЕ О ФОРМАЦИИ – МЕТОДОЛОГИЧЕСКИ ОШИБОЧНЫЙ КОНСТРУКТ НАУКИ

Вероятно, Герберт Уэллс был более честным и порядочным человеком, чем мыслители изощренного экономического ума, объяснявшие хозяйствующего человека, когда писал: «Возможно, некий проблеск надежды содержался в словах, которые сейчас овладевают умами. Эти слова – «массовое потребление» или, если выразиться по-другому, «общественные расходы». Число отдельных покупателей снижается, но нет никаких причин, препятствующих тому, чтобы в таких сферах, как жилье, транспорт, научные исследования, сельское хозяйство, добывающая промышленность, образование и даже досуг, общество в целом взяло на себя расходы и разработало методы найма свободной рабочей силы и покупки неиспользуемых материальных ресурсов. Возможно, мы скоро вступим в эпоху, которая создаст новый мир удивительной красоты»[1], – да, так наивно и вдохновенно рассуждал Герберт Уэллс об экономическом исходе мировых цивилизаций.

Тщетная надежда на то, что человечество от истории пороков и кипящих страстей перейдет к одухотворенному благоденствию – плод романтического воображения, впрочем, история тем и определяется, одухотворено ли человечество или погрязло в сатанинской пляске, но сейчас разговор не об этом: после 20-х годов прошлого столетия, когда Уэллс писал эти строки, пролетел еще один век, и миллиарды умов и деятелей, поглощенные общемировыми проектами социалистического или либерально-эгоистического толка, обладавшие грандиозными теориями экономического прогресса пришли просто в недоумение, более не загадывая, что там впереди, а пытаясь попросту объяснить, кто мы, и куда мы идем? Однако, чтобы принять верное решение, надо знать, где мы находится и что нас окружает, тогда найдутся ответы на иные вопросы.

Причем первый проект (социалистический) сумел продержать и реализовать собственную идеологическую парадигму на протяжении 100 лет (в том числе 75 из них – прямая практика социалистического строительства и краха), второй (либерально-эгоистический), растратив полвека на словопрения с первым, приказал долго жить уже через 25 лет после фиктивной победы, показав полную неспособность противостоять не каким-то серьезным вызовам и угрозам безопасности, а элементарной инфекции.

Оказалось, что все фантазии о глобальном экономическом объединения ради потребительских мечтаний эгоистического индивида, впрочем, как и большинство иных конвенциональных международных актов, к жизненной реальности имеют такое же отношение, как сказки Перро и братьев Гримм, а также мистификации Гофмана, пожалуй, в таком случае, действительно, фантастика Уэллса куда честней, так как исходит из природы человека, проявляющейся во всей ее полноте в необычных обстоятельствах, тогда как объяснение реальности в социальных науках исходило из наличия каких-то надуманных существ, на самом деле, никогда не существовавших.

Но проблематизация состоит вовсе не в этом. Если отказ от социалистического проекта хотя бы как-то был обоснован поворотом к потребностям человека вместо гигантских и, порой, вовсе ненужных проектов переустройства земного пространства, то обрушившийся глобалистский проект вовсе показал, что нет ни теории, ни каких-либо пригодных подходов, чтобы объяснить происходящее (ни прогресса, ни застоя, лишь одни непредсказуемые случайности), и понять далее, что же делать прямо сейчас?

Причем, невзирая на всю критику и скепсис, в умы человечества плотно вторглось и утвердилось в качестве объясняющей все и вся в социуме учение о формации, его с удовольствием используют и апологеты марксизма и его ненавистники, оно звучало и на коммунистических съездах и на ныне популярных дебатов публики разного возраста и эрудиции. Его догматизировали классики коммунистического учения: «Определенная ступень, стадия в развитии чего-нибудь; тип, структура чего-нибудь (напр. общества), присущие данной ступени, стадии развития (научн.). «…Маркс… впервые поставил социологию на научную почву, установив понятие общественно-экономической формации, как совокупности данных производственных отношений, установив, что развитие таких формаций есть естественно-исторический процесс», так в словаре Д. Н. Ушакова определялось это учение по В. И. Ленину[2]; и поныне это учение живет и здравствует[3].

Бесспорным при этом является догмат, что современное экономическое мироустройство основано на капиталистической формации, а другую, естественно, лучшую, не придумали и не придумают. Кстати сказать, капиталистическую формацию также придумали. Вот теперь можно перейти к доказательствам этого утверждения, то есть к опровержению формационного учения не по принципу, а по содержанию, так как существование формации как типа можно и не оспаривать, а формационное движение вызывает много сомнений.

Начнем с классиков. Принципиальное утверждение звучало таким образом: «На известной ступени своего развития материальные производительные силы общества приходят в противоречие с существующими производственными отношениями, или – что является только юридическим выражением этого – с отношениями собственности, внутри которых они до сих пор развивались. Из форм развития производительных сил эти отношения превращаются в их оковы. Тогда наступает эпоха социальной революции»[4]. Вот уже бы поспорить, что в собственности самой по себе нет никакого противоречия, а противоречия есть между людьми, но, понятно, что Маркс говорит о классовом противоречии, хотя для объективного анализа надо было брать все социальные группировки, а не только производительную экономическую группу и ее присваивающего антипода, учитывать, что классы предыдущей формации при переходе к последующей не исчезают (рабовладение существует тысячелетиями, и никак его искоренить не удалось, более того, дай могущественным людям волю, они тут же воспользовались бы выгодными условиями такого способа производства – это состояние переживает любой внучек на бабушкиной грядке), наконец, вовсе не ясно, а в чем же заключается развитие – видимо, в том, что мироед-помещик кормил крепостных крестьян из своих запасников во время голода, а вежливый капиталист выбрасывает их тысячами на улицу, чтобы сохранить норму прибыли?

Примем логические условия Маркса, пусть основа смены формаций – противоречие между развитыми производительными силами и сдерживающими их производственными отношениями. Вот каким образом Фридрих Энгельс обосновывает переход от племенной общинной к рабовладельческой формации: «Увеличение производства во всех отраслях – в скотоводстве и земледелии, домашнем ремесле – сделало рабочую силу человека способной производить большее количество продуктов, чем это было необходимо для поддержания ее. Вместе с тем оно увеличивало ежедневное количество труда, выпадавшее на долю каждого члена рода, домашней общины или отдельной семьи. Привлечение новых рабочих сил стало желательным. Война доставляла их: военнопленных стали обращать в рабов»[5]. Просто и доступно, а главное – не верно. Элементарное здравомыслие и житейская мудрость подсказывают, что не надо производить столько, сколько не возможно будет потребить, разве что не оставляя запасы на непредвиденные случаи или для последующего обмена (что, впрочем, не так уж много), но, как правило, в каждом семействе найдутся умельцы которые полностью обеспечат ее всем необходимым на бытовом уровне, учитывая при том, какой был ранее, тысячелетия тому назад, пасторальный образ жизни. Мало того, что лишний продукт не надо было производить, его с лихвой давала природа, а человек не может создать более, чем в ней имеется – таков уж закон сохранения материи – и всегда преобразует только ее дары.

Во-вторых, откуда излишки, если природные катаклизмы и невозможность консервации зачастую приводили к тому, что еле-еле удавалось свести концы с концами до следующего урожая, доказательств повального голода из истории человечества приводить не будем – это общеизвестные факты.

В-третьих, вот что уж точно удивляет, видимо, архаичный гуманизм приводил и до сих пор приводит к тому, что порабощение пришло на смену бессмысленному убийству пленников, правда, ужасающая история ХХ столетия полностью опровергла слова Энгельса. Стоит вдуматься, пленников стали обращать в рабов, так как семьи и общины не справлялись с ведением хозяйства, которое нужно им было для того, чтобы производить излишки, которые им не были нужны или нужны для того, чтобы содержать пленников-рабов??? А зачем же тогда воевать, это глупо, подвергать себя опасности и гибнуть, хотя можно просто было пригласить соседей в гости, вместе потрудиться и разделить трапезу и одарить помощников! Замечательно, что на этом утверждении человечество полтора столетия строило свои взаимоотношения!!!

Приведенная часть текста Энгельса – вопрос интерпретаций, поэтому к нему можно отнестись с умилительным сарказмом, но вот тот удар, какой нанесли по данному утверждению сами основоположники марксизма, видимо, никто вместо них предположить не мог. Вот о чем речь: «Первая форма собственности – это племенная собственность. Она соответствует неразвитой стадии производства, когда люди живут охотой и рыболовством, скотоводством, или самое большее – земледелием. В последнем случае она предполагает огромную массу еще не освоенной земли. На этой стадии разделение труда развито еще очень слабо и ограничивается дальнейшим расширением существующего в семье естественным образом возникшего разделения труда»[6]. Что и следовало доказать! Ничего при этом век от века не менялось и до сих пор не изменилось при ведении садоводства и огородничества, фермерства и колхоза, ничего не развивалось и не рвалось за пределы приданной такому хозяйству формы человеческих взаимоотношений, никакие новые производственные отношения при этом не возникали, а споры и бытовые неурядицы между соработниками вряд ли можно назвать элементами классовой борьбы.

Далее, следуя по тексту приведенного отрывка из «Немецкой идеологии», Маркс и Энгельс приводят ошеломляющий повод для перехода от племенной собственности к античной общинной и государственной собственности, лозунг звучит: «От огорода – в город!», причем делают это, вовсе уклоняясь от характеристики производительных сил такого этапа хозяйствования, там больше рассуждений, какие Рим награбил себе богатства в собственность и как безрассудно их распределил, а затем растратил. Возникает вопрос: а формация возникла вследствие чего? Явно, что производительные силы на нее никаким образом не повлияли, а если повлияли, то незначительно.

В дальнейшем изложении классики опровергли сами себя окончательно: при феодальной собственности лозунг стал звучать: «От города – к деревне...» (правда, Итальянские торговые республики этого не послушались, богатели за счет торговли и зарождающегося банковского дела, хотя не исключено, что часть доходов вкладывали в землю[7]; Ганзейский союз не вписывается в схему, где 50 % населения – наемные работники[8], но стоит ли на этих торговцев обращать внимание, если они не соответствуют прогрессивной линию смены формаций?), при этом сами же авторы подчеркивают, что земледелие пришло в упадок, промышленность, из-за отсутствия сбыта, захирела, торговля замерла или была насильственно прервана; далее – в земледелии господствует парцеллярная обработка земли, присутствует домашняя промышленность самих крестьян, внутри отдельных ремесел вовсе не существует разделения труда, а между отдельными из них оно очень слабое. Как же так, опять формация сменилась, а производительные силы захирели? Может быть они вовсе ничего не значат, чтобы такая смена произошла?

Кстати сказать, хотелось бы обратить внимание о состоянии и развитии производительных сил при рабовладении и феодализме[9]:

• 5000 до н.э. – переход к земледелию и скотоводству приводит к большему разделению труда, расцвет ремесла и торговли, появление «денег»;
• 4000 до н.э. – на Ближнем Востоке – оборонительные стены с башнями из камня или сырца, каменные храмы, водопроводные туннели, круглые и прямоугольные сырцовые на каменных основаниях жилые дома с центральными внутренними дворами, небольшое полуподземное святилище, рельефы, скульптура, в Европе – переход от мотыжного земледелия к плужному;
• 3700 до н.э. – отливание изделий из меди, серебра и золота в Египте в плавильных печах с воздуходувкой,
• 3300 до н.э. – Шумерская городская культура в Южной Месопотамии: интенсивное строительство городов с дворцами и храмами; керамические изделия, скульптуры, пиктографическое письмо, земледелие и скотоводство;
• 2500 до н.э. – развитая городская архитектура и кирпичное домостроительство;
• 1686 до н.э. – ленные отношения наместников в Фивах с гиксосами – стоит заметить, что ни о каком феодализме еще речи и в помине нет!
• 36 до н.э. – построен 708-метровый туннель между Неаполем и Путеолами для Виа Фламина (используется и поныне)!
• 41 н.э. – в правление имп. Клавдия завершено строительство самого большого акведука в Риме (7000 тыс. м³ воды ежесуточно); «тысячи городов были обустроены многокилометровыми акведуками (их величественные руины и по сей день поражают нас), соединялись друг с другом прекрасными дорогами. Возделанные поля раскидывались повсюду»[10], расцвет искусств, литературы, кулинарии и моды в одежде, истории наук и географических открытий, – так описывает этот период Герберт Уэллс;
• 104 н.э. – построен мост через Дунай – 1070 м., длина пролета – 60 м., покоится на 20 опорах;
• 971 н.э. – создание оросительных систем в Иране (к классическим феодальным государствам не относится).

Чем же может блеснуть феодальная формация, какими достижениями в развитии производительных сил? Видимо тем, что в 1381 году в Нюрнберге изобретен педальный ткацкий станок, а в Китае в 1485 году введен денежный откуп от трудовой повинности для мастеровых, а в 17 веке появляется профессия инженера, – и все из величайших достижений?[11] Вообще говоря, складывается впечатление, что архаичный и античный человек жил в природе, и она щедро одаривала его мудростью и ошеломляющими изобретениями, а средневековый усердно учился, чтобы природу обуздать, в чем изрядно преуспеет в недалеком будущем, правда, больше искалечил окружающую среду и себя, чем достиг желаемого благосостояния и комфорта.

Вот что Энгельс пишет по этому поводу:

«Средневековое общество: Мелкое индивидуальное производство. Средства производства предназначены для индивидуального употребления и потому примитивно неуклюжи, мелки, с ничтожным действием. Производство с целью непосредственного потребления продуктов самим ли производителем или его феодальным господином. Лишь там, где оказывается излишек производства над непосредственным потреблением, этот излишек поступает в обмен: следовательно, товарное производство находится лишь в процессе возникновения; но оно уже и в это время включает в себе в зародыше анархию общественного производства.

II. Капиталистическая революция. Переворот в промышленности, совершающийся сначала посредством простой кооперации и мануфактуры. Концентрация разбросанных до сих пор средств производства в больших мастерских и превращение их этим путем из индивидуальных средств производства в общественные, – превращение, в общем и целом не коснувшееся формы обмена. Производство становится общественным актом; обмен же, а с ним и присвоение продуктов остаются индивидуальными актами.

а) Отделение производителя от средств производства. Обречение рабочего на пожизненный наемный труд. Противоположность между пролетариатом и буржуазией.

б) Противоречие между общественной организацией на каждой отдельной фабрике и общественной анархией в производстве в целом.

в) С одной стороны – усовершенствование машин, обратившееся благодаря конкуренции в принудительный закон для каждого отдельного фабриканта и означающее в то же время постоянно усиливающееся вытеснение из фабрик рабочих...

г) Буржуазия становится излишним классом; все ее функции выполняются теперь наемными служащими. Правда, неурядица произошла с этим закономерным переходом, оказывается, что в 1349 году стало формироваться «рабочее законодательство» в Англии, когда ордонансом Эдуарда III было предписано работать за плату, существовавшую до эпидемии чумы[12], то есть капиталистические отношения были до начала эры капитализма, ведь промышленная революция началась лишь в 1760 году[13];

III. Пролетарская революция: разрешение противоречий, пролетариат берет общественную власть и обращает силою этой власти ускользающие из рук буржуазии общественные средства производства в собственность всего общества»[14].

Колоссально! Действительно, пролетариат схватил все средства производства и отдал их тому, кто уже давно владел ими якобы от лица буржуазии – наемным служащим капитала, управленческой технократии и политической бюрократии национального или наднационального уровня; и никакие ранее называемые классиками марксизма классовые противоречия снятыми не оказались, так как в столкновение пришли интересы не труда и капитала, а национальной и глобалистской бюрократии, сначала вылившиеся в борьбу за мировое господство наций и государств, породившие все ужасы ХХ века, а затем в спор о том, атлантическая или евро-бюрократия будет определять всеобщее производство и потребление по заранее обдуманному плану, что вызвало бурное противостояние со стороны Китая, России, Ирана, латиноамериканских стран и ряда других.

Должна быть последовательная логическая схема в рассуждениях: если формационное изменение произошло с первого (средневекового) этапа на второй (капиталистический) вследствие промышленной революции, то заданное единство критерия перехода от одного типа общественного производства к другому нарушается при переходе со второго на третий этап, так как во время социалистического переустройства мира (с 1917 года) никакого технологического переворота не было; получается, что формации поменялись по желанию Энгельса, то есть ему самому пришлось отступиться от им же установленных закономерностей? Хотя нет, ошибаюсь, ведь до 1917 года уже прошло 4 новых технологических уклада (промышленная революция – эпоха пара – эпоха стали – эпоха нефти), а пролетарской революции так и не было, а после того – еще три технологических уклада (научно-техническая революция (эра компьютеров и телекоммуникаций) – нанотехнологии – эпоха метакогнитивных технологий, новой антропологии)[15], один из которых не завершен, при этом т.н. буржуазная контрреволюция свершилась в России и странах социалистического лагеря, хотя этот общественный процесс подлежит более глубокому анализу, чем штампы XIX века. Да разве в этом вопрос? Технологические уклады и вовсе не повлияли на уход или появление каких-либо формаций, такой закономерности нет.

Верно отмечал А. А. Зиновьев: «Типы человеческих объединений (включая общества) и уровни их социальной эволюции определяются не отдельными достижениями в той или иной сфере (в науке, технике, экономике, культуре и т. д.), а типами и уровнями социальной организации этих объединений. Эти компоненты по отдельности и их единый комплекс складываются, функционируют и эволюционируют по своим особым объективным законам, которые не определяются ни ветряными и паровыми мельницами, ни автомобилями и самолетами, ни атомными бомбами, ни компьютерами, ни генной инженерией и т. д. Не было и нет какого-то автомобильного, самолетного, электрического, телевизионного, ракетного, картофельного, кукурузного, джинсового, наркотикового и т. п. типа социальной организации обществ»[16].

Если такая неразбериха прослеживается с анализом средств производства при переходе от одной формации к другой (лишь единожды их бурное развитие коррелирует с изменением характера взаимоотношений между производителями и собственниками, присваивающими и распределяющими материальные блага), что же было со второй компонентой производительных сил – с людьми, создателями национального богатства, как же они изменялись? Никак. Природа человека тысячелетиями оставалась и остается та же самая, и все разговоры о росте классового самосознания, о появлении нового человека труда или о европейце, переполненном новыми ценностями, о необыкновенном западоиде и пр. и пр. – все это мифы, все это существует только на словах и на лощенной бумаге, а в реалиях человек всегда думает, говорит и действует одинаково.

Все-таки формации менялись, только эта смена базировалась не на том принципе, как предлагали классики марксизма, так как, очевидно, что суть дела вовсе не в противоречии между производительными силами и производственными отношениями, а в позиционировании людей по отношению к друг другу. Ведь для обоснования противоречия была «выдернута» лишь одна схема социального противостояния – не всегда благоприятные отношения между производящим и присваивающим классом (типизированные и гипертрофированные по своей значимости социальные группы[17]), разве нет противоречий между производителями и торговцами, между сырьевыми монополистами и обрабатывающими фабриками, между банкирами и землевладельцами, между предприятиями одной отрасли и иных, даже смежных и др. Можно еще долго перечислять, и если за критерий смены формаций взять противоречия иного социального типа (например, храмовая недвижимость и принесение жертвы со стороны населения), то получится вовсе иная картина, которая также сама по себе не дает реального описания ситуации, а наложение критериальных схем друг на друга и вовсе запутает ситуацию с объяснением социальных структур и процессов, потому что надо обратиться именно к людским взаимоотношениям, которые изменяли тип хозяйствования.

Не стоит долго останавливаться на переходе от племенного общинного хозяйствования к рабовладению, так как появление последнего вовсе не обусловлено тем, что возникли излишки и возросли затраты времени на ведение хозяйства, а как раз появление рабов, трудящихся за еду, повлекло появление таких излишков. Трудно себе представить, чтобы на такие условия согласился свободный, самодостаточный и обеспеченный индивид, разве что он не благочестивый альтруист, видимо, с отклонениями в психике. Итак, простите, неуемная жадность, окруженная шипами сопутствующих страстей, легла в основу первичной смены формации, а не какое-то там диалектическое противоречие между производительными силами и производственными отношениями.

Эксплуатация раба – достаточно выгодное занятие, исключительно такой тип хозяйствования держался тысячелетиями и продолжает существовать, но зачем же тогда нужен был отказ от них в европейской цивилизации и переход к феодальному укладу? Уэллс дал ряд видимых для него причин: засилье бюрократии, отсутствие свободной духовной активности и организации, которая способствовала бы накоплению, развитию и приложению знаний, нежелание романизировать варварские народы, косность в военном искусстве и прием варваров на службу, римляне превратили религию в свое орудие; науку, литературу и образование они перепоручили заботам рабов, а народ так и не допускали к участию в управлении государством[18], – эти факторы можно оценивать и как отрицательные и как положительные, тем более, действуя вышеназванным образом, империя просуществовала с 753 до н.э. до 525 года н.э. и вдруг на этой политэкономической почве прорастает совершенно новый тип хозяйствования, почему и для чего?

Вот что Освальд Шпенглер косвенным образом говорит о процессах, протекавших в рабовладельческом укладе: «масса благородных металлов и ценных с точки зрения материала произведений искусства, ограниченная в силу естественных причин, была уже далеко не достаточной для покрытия потребности в наличных средствах, так что возник настоящий волчий голод на новые способные принести денежную отдачу тела. И тут взгляд упал на раба, который был еще одним видом тела, только не личностью, но вещью, и потому мог мыслиться в качестве денег. Лишь начиная с этого момента и впредь античный раб оказывается чем-то совершенно небывалым во всей экономической истории. Качества монеты оказываются перенесенными на живые объекты, а тем самым рядом с металлической наличностью регионов, экономически «открытых» грабежами, производимыми наместниками и налоговыми откупщиками, на сцену выступает также и их людская наличность. Развивается в высшей степени своеобразный способ двойной оценки. У раба есть курс, между тем как у земельного участка его нет. Раб служит накоплению значительного наличного имущества, и лишь этим объясняется возникновение колоссальных масс рабов римской эпохи, которое никакой иной потребностью не объяснить. Пока держали лишь столько рабов, сколько требовалось для дела, их количество было незначительным, и оно легко покрывалось за счет военной добычи и долгового рабства …

Их отличие от куда более многочисленных наемных рабочих имело поначалу государственно-правовой, а не экономический характер. Поскольку античная экономика статична, а не динамична и не знает планомерного открытия источников энергии, в римскую эпоху рабов имели не для того, чтобы их эксплуатировать, но их занимали, насколько могли, с тем чтобы содержать в как можно большем количестве. Предпочтительнее считалось иметь высокоценных штучных рабов, обладавших какой-либо квалификацией, потому что при тех же затратах на содержание они представляли более высокую стоимость; их сдавали внаем точно так же, как ссуживали наличные деньги; им давали самостоятельно вести дела, так что они могли делаться богатыми; ими сбивались расценки на свободный труд – все делалось для того, чтоб только покрыть стоимость поддержания этого капитала. Большинство даже невозможно было полностью занять. Они исполняли свое назначение уже тем, что просто имелись в наличии как имевшийся под рукой денежный запас, объем которого не был связан с естественными границами имевшегося тогда в наличии объема золота. А потому, разумеется, потребность в рабах возросла неимоверно, что приводило помимо войн, предпринимавшихся лишь для добычи в форме рабов, еще и к охоте на рабов, которой занимались частные предприниматели вдоль всех берегов Средиземного моря (к чему Рим относился терпимо), а также к новому способу приобретения имущества, когда какой-либо деятель, будучи наместником, высасывал все соки из населения целых областей, после чего продавал его в долговое рабство. На рынке на Делосе за день продавалось, судя по всему, по десять тысяч рабов. Когда Цезарь отправился в Британию, Рим, разочаровавшийся было в связи со скудными золотыми ресурсами у тамошнего народа, скоро утешился надеждой на богатую добычу в виде рабов. Когда, например, при разрушении Коринфа статуи переливали на монету, а горожан отправляли на невольничий рынок, для античного мышления это была одна и та же операция: в том и другом случае телесные предметы превращались в деньги»[19].

Итак, раб выступает в двух ипостасях: и как мускульная производительная сила, и как средство платежа, – как первая – он выгоден, как второй – он затратен, как первая – он угасает день ото дня, да еще войны, болезни и прочие неурядицы влекут ее убывание, а вот как вторая – он поглощает все больше и больше ресурсов, так как его надо размещать, кормить, лечить и пр., если бы мы сказали современным языком, по отношению к нему возникают «социальные обязательства», объем которых со временем просто стал угрожающим миропорядку, и содержать армии нахлебников, которые все прибывали, плодились и размножались, просто стало не выгодно.

Вот и весь фокус трансформации формации из рабовладения в феодализм: лично зависимый от феодала работник хозяйствует сам, но частично расплачивается с господином в денежной, натуральной форме или путем личной отработки за защиту и покровительство, – это в идеале, на деле могли возникать и иные взаимные обязательства, равно как и отказ от ранее принятых, на деле сеньоры вместо покровительства бились между собой и с папскими армиями, пускались в авантюры крестовых походов и войны с еретиками, где-то покровительствовали науке и искусству, где-то бросали и растрачивали ресурсы на инквизиционные процессы или окунались в темную бездну мистики, колдовства и астрологии.

Что же можно утвердить в качестве определяющей характеристики феодализма: «Иерархические отношения собственности, то есть пожалование вассалу феода и осуществление вассалами защиты крестьян в обмен на ренты и различные повинности? Политическая юрисдикция сеньора над крестьянством? Или же наличие крупных земельных владений, где крестьянин определенным образом «принужден» работать (по крайней мере, часть года) в обмен на некую минимальную плату в деньгах, в натуре или в виде права пользоваться землей для выращивания продукции для собственных нужд или на продажу? Очевидно, что здесь возможны любые комбинации»[20]. Объектовая плоскость (землевладение, еще были и городские сообщества) вряд ли имеет столь решающее значение, так как важней: «верное исполнение всех обязанностей, которые принимались в вассальной присяге, что являлось правом на феод»[21], иначе говоря, крайне важна иерархия титулов сверху вниз и непроницаемость сословий – вот решающий признак классического феодализма[22], ибо он определял не только взаимоотношения собственника земли и работника на земельном участке, но и взаимоотношения между собственниками и сослужителями сеньора, между церковной властью, их Католическими Величествами и рыцарскими орденами, цесаревичами, великими князьями и князьями и т. д. Верное утверждение: «Феодальным было государство, в котором, как иногда говорят, право личности заняло место общественного права. Но вернее было бы сказать, что общественное право оказалось несостоятельным и сошло со сцены, и право личности пришло, чтобы заполнить эту пустоту. Общественный долг стал личным обязательством»[23].

Далее для апологетов экономической науки сейчас прозвучит нечто ужасное: оказывается, что феодализм был общественно-юридической, но не общественно-экономической формацией, справедливо заметил Жак Ле Гофф, что «отсутствие понятия денег в средневековье следует соотнести с соответствием не только специфической сферы экономики, но даже экономических положений и теорий, и историки, приписывающие экономическое мышление богословам-схоластам или нищенствующим орденам, в частности францисканцам, впадают в анахронизм. Люди средневековья в большинстве сфер индивидуальной и коллективной жизни вели себя по преимуществу так, что кажутся нам чужаками и вынуждают современного историка рассматривать их труд с точки зрения антропологии»[24]. Да, тогда было хозяйство, но не было экономических отношений в привычном нам смысле слова. Именно этот протяженный период времени касался поисков источников средств легитимации власти, но не собственности, работнику принципиально было безразлично, кто над ним стоит, власти коммуны или магистрата, епископ или маркиз, правит ли династия Абассидов, Сасанидов, лютуют османы или орды Чингиз-хана, и как поделили между собой земли князья и курфюрсты, а также чья династия сегодня господствует на обрабатываемых ими землях: Гогенштауфенов, Гогенцоллернов или Габсбургов, либо какая распря возникла между тремя линиями династии Валуа и Бурбонами. Куда важней был тип вассалитета (одна или множество нисходящих ступеней феодальной лестницы), споры об инвеституре, затеянные между имп. Св. Рим. Имп. Германской нации Фридрихом II, Генрихом IV и папами Иннокентием III и Григорием VII, а также борьба за Испанское наследство или порядок избрания короля Речи Посполитой и пр.

Если отбросить все эти путанные и зачастую мрачные страницы истории Средневековья (в другие периоды времени неурядиц также было предостаточно), феодальный строй был достаточно справедливым (кстати сказать, в России он оставался незыблемым тысячелетний период, невзирая на княжескую, царскую или имперскую организацию власти), но что же тогда породило отказ от него и зарождение новых, капиталистических, отношений?

Изящно подступает к разрешению этой проблемы Жак Ле Гофф, ссылаясь на Броделя, который «видел в капитализме нечто иное, чем рыночную экономику. По его мнению, капитализм родился из появления и усиления группы негоциантов, ставших необходимым, в частности, для того, чтобы обеспечивать снабжение больших городов вопреки предписаниям политических властей. Якобы это не столько система организации экономики, сколько состояние духа, набор приемов для того, чтобы обходить нормы и правила»[25]. Это ничего не объясняет, так как нечистые на руку дельцы были всегда. Не ставит нас ближе к открытию и заявление самого Ле Гоффа, что капитализм появляется там, тогда и постольку, где, когда и поскольку появилось достаточное и регулярное поступление монеты или бумажных денег, наличие единого рынка, а также биржевой торговли[26], – это больше последствия, чем причины формационных перемен.

Вот уж кто ближе к истине, так это Иммануил Валлерстайн, исходным пунктом капитализма стал «принудительный труд на рынок – это система контроля над сельскохозяйственным трудом, при которой крестьяне на правовом основании, навязанном государством, должны, по меньшей мере, часть своего рабочего времени трудиться в пользу крупного хозяйства, производящего ту или иную продукцию для продажи на мировом рынке»[27]. Итак, вновь непомерная тяга к обогащению и жадность сыграли свою роль в формировании нового способа хозяйствования, только теперь задача эксплуататора состояла в том, чтобы получить выгоду даже из того обстоятельства, что работник содержит сам себя (рыночная система торговли, сдачи жилья в наем, платная медицина и образование и пр.). Вот, точней не скажешь: «Все хотят «разбогатеть»; понимание того, что нехорошо быть непроизводительным паразитом на теле общества, отсутствует, как и понимание того, что финансист или коммерсант иногда чересчур щедро вознаграждаются за услуги, которые они предоставляют человечеству. Такова была моральная атмосфера того времени, и все эти лорды и джентльмены, захватившие то, что принадлежало другим людям, завладевшие шахтами под их землей и разорившие мелких фермеров и крестьян, доведя их до положения батраков, не имени и тени сомнения в том, что они живут честно и достойно»[28].

Не стали власть предержащие гнушаться также дармовой рабочей силой; нет, речь идет не только о колониальном рабовладении, но еще в середине XVII века курфюрст Пруссии-Бранденбурга Фридрих Вильгельм I пополнил трудовую армию бродягами, нищими и праздношатающейся молодежью[29], ранее, в период Северной войны, подобные деклассированные элементы были принудительно рекрутированы в армию, отданы в крепость или просто сосланы на галеры; тунеядцы ушли с улиц на мануфактуры и фабрики, был исключен паразитарный образ жизни третьего сословия, – идеальные сопутствующие факторы для рыночной торговли и капиталистического накопления.

Чем же стала капиталистическая формация по отношению к феодальной? Превращенной, вывернутой на изнанку, формой рабовладения, изменился лишь способ отъема созданных чужим трудом материальных благ, когда обман перемещен на более раннюю фазу: у раба отнималось все, что он создал за минимальное содержание, а наемному работнику вручалась фиктивная цена заниженной стоимости его рабочей силы. Это был откат назад, общественные отношения не прогрессировали, а деградировали, так как, захлебываясь пеной сладких лукавых речей, воспевали речи о свободе работника и возможности выбора характера занятости по его интересам, при том обдирая его до нитки, а при возможности, выбрасывая на произвол судьбы без зазрения совести: «Так как рабство есть экономическая категория, то оно всегда входило в число общественных институтов различных народов. Современные народы сумели лишь замаскировать рабство в своих собственных странах, а в Новом Свете ввели его без всякой маскировки». Bravo, Herr Marx! Вот Вы и признали, что никакой прогрессивной капиталистической формации вовсе не существует, а капитал есть изощренная форма отъема продукта от раба к господину, а вовсе не свободная купля-продажа рабочей силы, хотя и за цену куда меньшую, не соответствующую стоимости воплощенного в товарах труда. Впрочем, в этом утверждении нет никакого противоречия с марксистским учением, правда, противоречие отсутствует лишь с одной стороны, ведь диалектический стиль изложения предполагает рассмотрение некоей противоположности, которая, по Марксу, заключается во все большем обобществлении производства, с последующим устранением работодателя-собственника и дальнейшем коллективном ведении хозяйства. Только нужно договаривать это высказывание до его логического завершения: а также постановкой над этой коллективной производительной силой контролеров-надзирателей, которые сменят эксплуататоров капиталистов, иначе обобществленное производство просто рассыплется, – «это будет конец «капиталистической» системы, но не конец системы капитализма. На смену частнособственническому капитализму придет капитализм государственный»[30].

На чем было основано такое утверждение о коллективной форме освобожденного труда, а также о том, что все больше и больше работников вовлекается в процесс общественного производства, но все меньше и меньше становится капиталистов, монополизирующих экономические сегменты, превращаясь в финансово-промышленные группы, транснациональные корпорации, формальные и неформальные экономические клубы и пр.? По сути, лишь на том, что росло число населения Земли, а соответственно количество производимых и потребляемых им продуктов.

Но какая разница в показателях, если соотнести 100/1 или 100 млн. / 1 млн. – это всего лишь пропорции, результат остается один и тот же, причем появлялись новые отрасли и сферы занятости, прогрессировал научно-технический компонент, а человечество в плане построения новых взаимоотношений топталось на месте. Даже если допустить, что лишь один капиталист захватил бы все отрасли экономики, никаким бы образом не изменилась формация, так как не имеет значения в один адресат или в разные все работники или поочередно отправляли бы, допустим, половину прибавочной стоимости[31].

Со стороны Маркса, это была ни алгебра, ни экономика, а идеология, иначе трудно было бы объяснить колониальные разграбления, которые не закончились до сих пор, ибо тем самым снижаются капитальные издержки, ни урезание заработной платы, ведь без этого норма прибыли якобы снижалась. Капиталисту незачем идти на такие или иные преступления, так как даже при обычном стечении обстоятельств он всегда получает свою выгоду.

Почему же все-таки на них пришлось пойти, во-первых, более нет прежнего пролетариата XVIII-XIX века, а тот, что был, либо ушел со сцены в силу невыносимых условий жизни или сгинул в горниле двух мировых войн прошлого столетия, новые труженики под влиянием сильнейшего коммунистического и рабочего движения добились достойного уровня социальных гарантий (далеко не на всей планете, но в странах-лидерах экономики), поэтому играть на их доходах стало не так уже просто не только работодателю, но даже публичной власти, а вот экспансия на чужие сырьевые рынки и другие превращенные формы колониализма в интересах определенных групп вполне себе считаются приемлемыми, борьба за мировое лидерство еще не прекращена: «не существует множества капиталистических государств, а есть одна капиталистическая мир-система и чтобы быть ее частью, необходимо быть минимально интегрированным в ее производственные сети или товарные цепочки и находиться среди государств, которые участвуют в межгосударственной системе, формирующей надстройку этого капиталистического мира-экономики»[32].

Кстати сказать, общеизвестно, что этот эксперимент с концентрацией капитала в одних руках был проведен на одной шестой части Земного шара, вовлекая за собой «все прогрессивное человечество» (фактически был, конечно, не один представитель присваивающего класса, действовали согласно коллективной воле немногочисленных единомышленников), но воплощение т. н. социалистического проекта стало высшей формой эксплуатации наемного труда, какой ранее не знало человечество, так как условно свободными обладателями результатов собственного труда оставались лишь единицы, т. н. пролетарская революция вовсе не изменила формацию, а сменила множество нуклеарных собственников общественного богатства на одного собственника народного хозяйства, который не смог выдержать испытания временем, и крах этого социалистического проекта как особой экономической модели был вызван банальной причиной – взятыми на себя этим капиталистом-коллективистом непомерными социальными обязательствами – прямая аналогия с причинами ухода со сцены рабовладения.

Причем проблемность и противоречивость ситуации заключалась не в том, что этих обязательств было слишком много, и не в том, что они делились на привилегированные для номенклатуры и посредственные для населения, даже не из-за того, что объем социальных обязательств для бюрократии был куда более объемный, чем для обслуживающего ее населения, а в номинал социальных обязательств была превращена мизерная заработная плата, т. е. деньги стали выполнять функцию «входного билета» в распределитель социальных благ, но не средством платежа, сокровища, всеобщего эквивалента стоимости и т. п. В конечном счете, система оказалась очень ненадежной, так как денежные обязательства не удалось покрыть товарной массой, тому была масса причин, в том числе сопровождаемых провалами грандиозных программ развития производства товаров народного потребления[33], оказания лечебной помощи[34], обеспечения продовольствием[35], образования[36] и пр.

Далее закономерно пошел сброс максимума социальных обязательств – самообеспечение жильем (включая приватизацию жилищного фонда, которая привела к вручению правообладателям квартир, которые итак им принадлежали, только ранее государство поддерживало их нормальное эксплуатационное состояние, теперь же эти обязательства были возложены на собственников, подкрепленные дополнительными налогами и сборами), продовольствием, социальными услугами и пр[37].

Не важно, как шел и идет далее этот процесс (от полного отказа от ранее принятых на себя обязательств, до их стопроцентного сохранения с нулевой степенью наполнения – из крайности в крайность, замораживания на прежнем уровне в прежнем объеме или расширения и т. д.), главное, что постепенно начинает меняться парадигма с иждивенческой позиции ожидания помощи, поддержки, обеспечения на сохранение за публичной властью функции защиты населения от опасных факторов. Итак, похоже ничего нового не произошло со времен распада Римской империи, тот же отказ от непроизводительных трат из общественных фондов потребления, перевод населения на самообеспечение с условием содержания структур, поддерживающих режимы безопасного существования социума.

Кстати сказать, сторонников возврата к прежнему укладу со все возрастающими социальными обязательствами (будь то зафиксировано на конституционным уровне, или субсидировано интеграционным объединением, или объявлено волею верховного правителя – форма выражения не имеет значения), как бы это диссонансом не звучало вопреки обещаниям власть имущих и ожиданиям населения, придется упредить о неверном восприятии ситуации, ибо вот уж в чем Маркс был прав, что в той же самой форме возврат состояться не может, причем за столь короткий период времени (четверть века, когда еще не пришло к самоосознанию и не оперилось новое поколение), так как все попытки установить другие формы, основанные на старорежимных пережитках являются неудачными (для примера он приводит воссоздание на части территории бывшей Римской империи империи Карла Великого и последующих ей номинальных империй)[38]. Так же как феодальный барон за определенное содержание предоставлял защиту, охрану и поддержание условий безопасного существования своим крепостным, так же и современное государство становится инфраструктурной крепостью для его граждан.

Формации вовсе не свидетельствуют о поступательном прогрессе общественных отношений, а представляют собой «маятниковую» форму эксплуатации, когда в одном случае прямо заявляется о несправедливости мироустройства, в другом – прямая эксплуатация покрывается красивыми лозунгами, пока дело не доходит до распределения национального богатства.

Резкий взлет и резкое крушение социальных проектов современности привели к порождению новой формации (запоздав с включением в мировую капиталистическую систему, Россия с таким же рвением бежала от ее «прелестей», выстраивая безо всякого осознания сущности и не имея должной идеологии новую формацию, другим странам этот этап еще придется пройти, Северо-американские и европейские страны, обремененные неисчислимыми социальными обязательствами, лишаются базы для их наполнения, так как закрылось пространство сырьевой и труд-ресурсной экспансии для экономки этих регионов, в этом случае, действительно, норма прибыли будет иметь тенденцию к понижению, а от исполнения обязательств придется отказаться), какие признаки в ней прослеживаются более всего?

Видимо, феодальной, только она должна получить свое истинное название – тарифный экспансионизм, выступающий как специфическая форма экономических взаимоотношений, связанных с легитимацией доступа к управлению в сфере профессиональной деятельности (а не просто территориальный захват подвластных земель с получением выгоды от обладания и распоряжения ими), а также последующее получение в результате установления твердой и (или) дифференцированной ставки стабильного платежа (тарифа, пошлины, сбора и т. п.), независимо от экономических показателей и состоятельности клиентов, в пользу которых названная профессиональная деятельность осуществляется, т. е. это форма не объектной, а функциональной легитимации выгодоприобретения. Эта формация есть отображенное в зеркальной системе координат прямое проявление феодализма, потерявшего свою одухотворенность, возвышенность и рыцарский дух, это – его обращенная форма.

Суть экономической эксплуатации при тарификации заключается в том, что оплачивается не реальная цена товара (работы, услуги), а значительно завышенная, при этом прикрытая его общей одинаковой величиной (для всех лиц, за редкими исключениями по социальным или публично-значимым показателям) и создающая иллюзию уравнительного показателя и справедливого взимания установленных сборов. Структура тарифа, как правило включает оплату действительно произведенных расходов на оказание услуги (например, производство документа на защищенной от подделок бумаге), сопутствующих услуг, цена которых куда ниже, чем исходные (оформительские, связанные с заполнением этого бланка, его пересылки, хранения и пр.), и наконец, плата за официальность, т. е. само существование института – сетевой структуры (многофункционального центра, нотариальной конторы, офиса оценщика и пр.). Прогрессирующий характер тарифная эксплуатация носит при дифференциации его ставок в зависимости от экономических интересов и показателей клиента (например, перевоз крупногабаритного или тяжеловесного груза, объем перемещаемого товара и т. д.), так как характер услуг со стороны сетевых структур в его пользу не меняется, а величина их прибыли увеличивается.

Теперь от сути – к атрибутике, об основных чертах становящейся эпохи.

Если спор об инвеституре содержал ключевой вопрос: от кого исходит легитимация власти – Папы Римского или Германский император (собственно говоря, любой светский господин) – суверен сам по себе, назначающий епископов, так как более четверти земель во многих королевствах находилось в церковной собственности[39], то ныне этот вопрос перешел в более обширную политэкономическую, но все же земную плоскость: кто решает вопрос о суверенитете того или иного государства – Вашингтонская или Брюссельская бюрократия, или страны и народы могут самостоятельно определять свое политическое устройство, выбирать тип правления и самого правителя, а также быть свободными в политическом курсе, если инвестиции и кредиты западного сообщества выступают в качестве движущей силы экономических процессов в той или иной стране? Очевидно, что сакральные притязания отброшены, остался лишь грубый прагматизм, слабо подпитанный аргументами, кроме горделивого самоуспокоения евро-атлантического индивида.

Это одна сторона означенного процесса, другой вектор является внутренним: источник легитимации в преемственности властных институтов или гражданское общество может пересмотреть основания и условия легитимации, отсюда – буйство оппозиции, перевороты и революции? Остается только ожидать, кто окажется боле честным, чья линия возьмет верх.

Честно говоря, нет никаких объяснений таким притязаниям, ни внутренним, ни внешним, если даже имея некоторые незыблемые доказательства истины христианского вероисповедания латинские священники «уже не искали Царства Бога в сердцах людей – они успели забыть об этом. Куда важней было установить над людьми власть церкви, то есть свою власть. Чтобы укрепить эту власть, можно было пойти на сделку с человеческими пороками, ненавистью и страхом. Многие из священнослужителей, скорее всего, втайне сомневались в здравости и прочности своей обширной доктрины»[40], тогда на чем же зиждется уверенность претендентов на правление в чужой стране или в чужом кресле? Видимо, на самоуверенности и упрямстве, да, еще – полном непонимании, что же с этой властью, к которой они рвутся с маниакальной настойчивостью, делать, ведь предложить самозваные претенденты ничего не могут?

Между прочим, эта проблематика крайне важна для юридического сообщества, так как поиск потаенного источника власти, а как следствие – источника правотворчества, крайне важен. Власть признавалась как факт в архаичном и античном мышлении – господин был всегда; для средневекового сознания ее источник был бесспорен, исходя из концепции Единобожия и его персонификации в фигуре Понтифика (даже если государь самостоятельно утверждал свое властное могущество, то в любом случае опирался на церковный авторитет, исключением не был даже в Новое время Наполеон I Бонапарт, заключивший конкордат с Римом, хотя и сам возложил на себя корону), но разрушение стереотипа произошло в эпоху Возрождения, где обращение к человеческой натуре вызвало концепции народного и национального суверенитета с особым порядком делегации властных полномочий от многочисленного людского сообщества, именуемых набившими оскомину «демократическими процедурами». Современное навязывание легитимности, присвоенное евро-атлантической бюрократией, вследствие валютного (долларового) порабощения экономической системы всего мира, по крайней мере, звучит неубедительно, объяснять такой порядок организации власти искусственно созданными процессами глобализации настолько же глупо, как расположением звезд на небе, при этом названная ключевая проблема легитимации будет еще длительное время владеть умами теоретиков и вызывать бурные политико-юридические процессы.

В рамках феодальных отношений: «В земельных сделках смешивались экономика дара и рыночная экономика. Это смешение, основанное на социальных связях внутри сеньории, и служит определяющим признаком феодализма. … При оформлении этих сделок больше внимания обращали на доходы, заклады и неотъемлемые от земель ренты, чем на сами земли»[41], ныне же выгодоприобретение возможно от любого элемента инфраструктуры, предприятия и деятельности вообще, но символическим образом, в силу официального позволения извлекать из них выгоду только на основании административного акта государственного контроля (надзора) или муниципального контроля либо предоставления государственных и муниципальных услуг, при этом изменилось содержательное наполнение этих актов, если первые продолжают обеспечивать притязания на возможность участия в соответствующей профессиональной деятельности, то вторые направлены на обеспечение необходимых условий жизнедеятельности, т. е. услугами становятся мероприятия по поддержанию безопасности, такого типа, как введение карантина, эвакуация из зон чрезвычайных ситуаций, запрет передвижения транспорта по опасным участкам, размещение полигонов с отходами и т. п., причем бенефициарами последних становятся не конкретные лица, а весь социум, персональный состав их получателей не определен.

Здесь, волей неволей, приходится вернуться к вопросу иерархии. Если в феодальной системе она была достаточно устоявшейся, преимущественно, среди аристократического сословия, все понимали соподчиненности и правила сюзеренитета-вассалитета императоров, королей, принцев, герцогов, маркизов, графов, баронов, виконтов, то ныне, необходимо отметить, сословий стало неимоверное множество, при этом каждое из них претендует на свой особый привилегированный статус[42], ныне самозваный блогер – уже «барон»; при этом в каждом сословии своя иерархия, начиная от воинских должностей и званий, разрядов работников, главенства, старшинства и младшего звания сотрудников учреждений и заканчивая номенклатурным соотношением[43].

Однако суть трансформации феодальной иерархии в современное символическое значение титулов заключается вовсе не в этом. Постепенно вакханалия «титульной легализации», которая была в 90-х годах прошлого столетия, приобретает строго устоявшиеся формы. Кстати сказать, в те годы бывшее Союзное пространство напоминало картину римского хаоса VI – VII веков: «Авантюристы разного пошиба захватывали замок или несколько селений и правили областями, точных границ которых не знал никто. … Там епископ становился и светским правителем, как Григорий Великий в Риме; здесь город или несколько городов оказывались под властью герцога или князя такого-то. Среди обширных руин города Рима семьи самозваных аристократов и их челядь, не признававшие над собой никакой власти чувствовали себя безраздельными хозяевами своих улиц и кварталов»[44].

Так в чем же суть современной иерархической трансформации, в том, что ныне она не вертикальная, а горизонтальная (точней, многовекторная, не укладывающаяся в одну координатную систему), не территориальная, а профессиональная сетевая, основанная не на политической, а на экспертной власти, не линейная, а функциональная со множеством ролей правителей и подчиненных, которые запросто меняются местами, перемещаясь из одной сети в другую: владелец трубопровода обязан учитывать интересы владельца электросети, а оба они – интересы обладателей земельных участков с особым статусом, где свои приоритеты есть у организаций дорожного хозяйства, когда все вместе они зависят от образовательной среды, занятой повышением их квалификации, а также того бюрократического сообщества, что выдает им правоустанавливающие документы, в свою очередь обращаясь в сферу здравоохранения, и т. д., причем они все время меняются местами, когда санитарный врач может изолировать Министра здравоохранения, который может уволить этого врача, – такого мерцания статусов при классическом феодализме не было, хотя что-то сохранилось, например, нищенствующие ордена – провозвестники волонтерского движения, благотворительности и социальной помощи. Нельзя не упомянуть, что широко развитым стало наличие сетевого законодательства: об информационной инфраструктуре[45], саморегулируемых организациях в отдельных отраслях деятельности[46], о государственных корпорациях[47], об образовании[48], о лекарственных средствах[49], об электроэнергетике[50], об автодорогах[51] и пр.

Серьезным образом трансформировалась система современного права и законодательства. Морфологическая структура феодального права чего только не включала: обычаи, начиная от принятых по случаю свитков, хартий и грамот, завершая кодифицированными правдами и зерцалами, городское, ленное, каноническое право, право орденов и университетов, но каким бы путаным оно не было, оно давало границы поведения[52], где каждый шествовал по своему коридору, чего нельзя сказать о праве современности.

Парадигма современного мышления – возведение в закон демократической воли суверена, в конечном счете, тотальным образом для всех и вся стали регламентироваться вопросы, которые либо вообще не подвержены правовому регулированию, а имеют иной уровень нормировки (например, техническое регулирование) либо вовсе не касаются различных индивидов и групп населения (например, об актуарной деятельности), разве можно на одну планку возводить вопросы организации государственной власти и инструкции для чайника?

Приняты законодательные акты о векселе, о памятниках истории и культуры, процессуальные кодексы, о юридическом правопреемстве, о банках, о налоговых органах, о конкуренции, о тарифах, о занятости, о реабилитации, об инвестициях, о приватизации, о языках, о гражданстве, о налогах и сборах, о средствах массовой информации, о прокуратуре, о защите прав различных субъектов, о наградах, о виноградорстве и виноделии, о ратификации международных соглашений, о приграничном сотрудничестве, о кадастровой оценке, о профилактике правонарушений и заболеваний и пр. и пр. – в одном случае речь идет о субъектах, в другом – о принципах организации власти, далее – об экономических регуляторах, о юридических средствах и формах, об объектах регулирования, о правилах формирования системы законодательства, – о чем угодно, причем самый мелкий и никчемный вопрос выносится в плоскость высочайшего законодательного собрания, давно пора наводить порядок в этой неразберихе, только не при помощи «регуляторной гильотины», которая работает лишь над самоорганизацией юридических источников, а исходя из уровней регулируемой деятельности и способов юридического влияния на них.

Теперь касательно идеологии инновационного законодательства «высшей пробы». Оно изначально заложило принципиальный порок, который девальвирует право как ценность и благо (не повсеместно, но принципиально): оно написано под случай и содержит массу норм, которые еще до того или при своем принятии уже являются «мертворожденными», не говоря уже о том, что оно написано под частные интересы конкретного индивида, под его экономический эгоизм, ради доходности от любого занятия, которое никакого отношения к предпринимательству не имеет, т. е. служение стало доходным местечком.

При феодализме право личности пришло на смену общественному праву, при тарифном экспансионизме общественный долг сместился в пользу экзистенциального эгоизма: для врача определяющим стало количество медицинских манипуляций, щедро оплачиваемых за пациента, для педагога – подушное определение количества обучающихся, ибо такой экстенсивный способ банально увеличивает массу прибыли от образовательной деятельности, даже для предпринимателя – главным стало получать барыши путем навязывания потребителю ненужного товара или продажи его по завышенной цене, которая ничем не обусловлена, а зачастую связана с нахождением в затруднительной ситуации: не побоимся острого высказывания, что современная цивилистика превратилась в инструкцию по легализации отдельных форм мошенничества. «Но есть же способы защиты от этих злоупотреблений, недействительность сделок и судебный контроль», – возразят оппоненты. Вот в этом и кроется корневая ошибка в выборе пригодного юридического инструментария в подобных случаях, так как они рассчитаны именно на исключительный инцидент и восстановление внешнего баланса, но не на обыкновение устоявшейся практики: как это будет интересно, когда пациент, находясь в коме, или запертый в инфекционном отделении будет жаловаться на тактику лечения, или ученик на объем знаний, необходимость которых он поймет лишь через десятки лет, еще интересней судебная защита от навязанных услуг связи стоимостью 50 рублей (бумага для составления искового заявления будет стоить дороже), но приданных для 100 млн. клиентов, а также вздутые цены на медицинские маски в сотни раз во время эпидемии инфекции.

Попытки создать альтернативы этим институтам (негосударственное пенсионное обеспечение, медицинское страхование, частная система образования, управляющие компании в сфере ЖКХ, микрокредитование и пр.) не дали предполагаемого результата, многие из проектов вообще сошли со сцены или влачат жалкое существование, но сильно увеличили экономическую нагрузку и уровень эксплуатации итак не сколь зажиточного населения.

Во-первых, надо учесть, что функционально эти структуры не могут быть тождественными, одно дело общеобразовательная муниципальная школа, другое – дополнительное музыкальное образование в частной школе, одно дело – земский врач, другое дело – государственный эпидемиолог и т. д. Во-вторых, клятвы, хартии и присяги, что греха таить, утратили свое обязывающее значение, их нарушить ничего не стоит, не только не устрашаясь ответственности, но и не чувствуя угрызений совести. В-третьих, нужно констатировать полное непонимание того, как должны существовать институты сотрудничества, если уж три сособственника вряд ли когда найдут баланс интересов, то уж получить согласие 3000 жильцов микрорайона и сопоставить их с интересами управляющей компании – дело бесперспективное и небезопасное.

Итак, ни обещания, ни соглашения, ни приказания в привычном их понимании, когда экономически сильная сторона навязывает свою волю всем иным заинтересованным лицам, в современных условиях хозяйствования не пригодны – это очевидно, но никак не удается понять, что принципиальная схема иерархии поменяла свои полюса, теперь не экономические сетевые структуры навязывают свою волю клиентам (хотя такой стереотип отношений, к сожалению, остается превалирующим), как сеньор – леннику, применяя в отношении всех без исключения универсальный регулятор – тариф, именно в нем кроется источник инновационной эксплуатации, где за общей универсальностью величины вносимых денежных средств скрывается предоставление навязанных услуг и (или) взимается плата за то, что вовсе ничего не стоит.

Ныне требуется создание условий экономической отдачи в зависимости от статуса клиента: создайте должные условия для проезда, бытового обслуживания и посещения мест общепита для инвалидов, сохраните мои взносы на медицинское страхование на отдельном лицевом счете, а клинику я выберу самостоятельно, прекратите оборудование автостоянки у дома за счет общих поборов, если у меня вообще нет транспортного средства, – ведь это правила чистого здравомыслия, неужели их так трудно сделать принципом законодательства!? Иначе говоря, тариф должен быть дифференцирован, индивидуализирован, справедлив и соразмерен, ведь в трудовом законодательстве как грибы после дождя растут случаи установления особых условий труда отдельных видов работников в различных отраслях занятости.

Тихо посмеиваясь над судебными процессами Средневековья, устраиваемыми над козлами, крысами и майскими жуками (кстати сказать, тому был резон, так как таким образом формировались зачатки современного санитарно-эпидемиологического и экологического контроля и надзора), современные исследователи, надменно восхваляя собственную высшую степень интеллектуализации, впали в еще более худшее непонимание сущности правосознания, говоря о правовом регулировании искусственного интеллекта[53]. Взбесившееся животное не будет отвечать за свои выходки, но за его поведение будет отвечать надсмотрщик, равно созданный и используемый глупым человеком «умный» робот, если что и сделает не так, просто «зависнет», ничуть не страдая и не сокрушаясь об этом, но за его просчеты будет отвечать опытный оператор. Будем надеяться, что эта нелепость скоро будет устранена, и придет понимание того, что искусственный интеллект – лишь средство в руках разумного человека, в том числе сопровождающее его правовое поведение.

Нельзя не затронуть вопроса о догматах, если роль средневековой инквизиции была сведена к выяснению вопроса о соответствии высказываний людей официальному учению Латинской церкви и определении в некоторых запретных практиках поведения колдовства и ведовства, то ныне этот вопрос звучит иначе, но не менее остро и значимо, так как свобода слова повлекла потоки лжи ради развлечения и самолюбования, причем лжи крайне опасной, подрывающей устои миропорядка и безопасности, соответственно предпринимаются меры ее блокировки, опровержения и привлечения виновных к суровым мерам ответственности[54].

Можно сказать, что многие институты феодализма приобрели свои обращенные, причем достаточно развитые формы в юридических институтах современности: аллоды и бенефиции – в обладание долями, паями, акциями или бонусы от управления бизнесом; альменда – в открытое пользование общераспространенными природными ресурсами или придомовой территорией собственников квартир в жилом доме; титулы баронов обратились в номенклатуру высших политических должностей государства, не относящиеся к государственной службе, равно как вассальные отношения выражены в институтах публичной службы; варварские правды стали прототипами современных отраслевых кодексов; через применение системы смягчающих обстоятельств, снятия судимости и освобождения от наказуемости в связи с истечением сроков давности преобразовался инструментарий индульгенций, а чрезвычайные правовые режимы выступили своеобразной формой интердикта; если цеховая эмблема гарантировала качество и исключительную возможность на товарное производство собственной продукции, то современное право интеллектуальной собственности позволяет получать выгоду от любого товара, пусть и собственным трудом не произведенного, но воплощающего идею его проектировщика[55].

Итак, политэкономические уклады: рабовладельческий, феодальный, капиталистический и экспансионистский, – могут менять друг друга именно в данной последовательности, это бесспорно, но они еще и взаимно повторяют друг друга через правило четного и нечетного исчисления, рабовладение (1) – прототип и аналог капитализма (3), где личное подчинение основано либо на прямой личной зависимости либо на создании условий, препятствующих покинуть своего работодателя вследствие невозможности кому-либо и куда-либо еще продать единственно принадлежащий работнику товар – рабочую силу, в свою очередь феодализм (2) – прототип и аналог экспансионизма (4), где доступ к получению материальных благ и более-менее достойного существования зависят от легализации форм допуска к определенным природным объектам или элементам инфраструктуры за плату (тариф), при условии их разработки и обработки самим плательщиком, разница лишь в том, что в рамках феодального уклада на одного обладателя объекта приходится несколько не владеющих этим объектом эксплуатантов, а в рамках экспансионистского – работник сам по себе является производительной силой той или иной сетевой инфраструктуры, при этом оплачивая не только ее содержание, но и внося платежи в иные сети (связь, транспорта, жилищно-коммунального хозяйства, энергетики и пр.).

Если более емко рассмотреть эти переходы постоянного возвращения в более удобный тип эксплуатации, то заметно следующее:

при рабовладении есть полное отчуждение работника от средств производства и минимальное обеспечение его потребностей в натуральной форме (часто за счет произведенного им же самим продукта – домашняя прислуга, артисты, баснописцы и прочие «паразиты» не в счет);

при феодализме такого уже нет – обладателями средств производства в той или иной правовой форме являются и эксплуататор и эксплуатируемые, даже есть правило относительно справедливого распределения произведенного продукта в зависимости от объема прав на средства производства, работник содержит себя сам и своего сеньора, возможен излишек – начало рынка, при этом, очевидно, что маятник формации качнулся в противоположную сторону, так как исключен момент отчуждения от средств производства и продуктов собственного труда от работника;

при капитализме – вновь полное отчуждение работника от средств производства – достигается любым путем: прямое разорение, огораживание, раскрепощение и пр., – средства не важны, главное – пустить произведенный товар на рынок (товар, то есть и рабочую силу и создаваемый ею продукт), путем причудливых метаморфоз созданной работником стоимости его содержание носит денежный характер, цена рабочей силы зачастую не совпадает с его стоимостью, способ эксплуатации не меняется по сравнению с рабовладением – отнимается весь продукт труда, обеспечение жизненно важных условий существования работника замещается с натуральной на знаково-символическую форму (деньги, ценные бумаги, талоны и др. производные инструменты), формационный «маятник» вернулся в первую фазу, только еще более отклонившись от идеального центра, исключающего эксплуатацию, при этом ее форма сменилась с беззастенчиво насильственной на лукаво изворотливую – ведь наличие возможности договариваться, еще не означает заключить договор на взаимовыгодных условиях; одновременно с этим появляется иной трудовой фактор – специализация и профессионализация работ, сопровождающаяся компетентностной монополией (возделать пашню и собрать урожай может каждый, патологии не рассматриваются, управлять циклом агропроизводства – только профессионал, мул в повозке рано или поздно поддастся надоедливому дрессировщику, а вот грузовичок по процедуре МПД не доверят любому водителю);

поэтому сетевой экспансионизм вновь допускает профессионалов к созданию общественно полезного продукта, средства производства находятся в руках их эксплуатантов, но зачастую им не принадлежат, эти средства можно разделить как объекты, но они неделимы как функции, отчуждение снимается, но оно устранено лишь на первый взгляд, так как хоть собственность и не важна, но без допуска-разрешения от сетевого администратора (который выступает не номинальным держателем собственности, а принимающим решения профессионалом) приступить к работе не представляется возможным, при этом профессионалами должны быть все, так как символическая номинация важней фактических навыков (дипломы, свидетельства и сертификаты – безусловные требования для допуска к выполнению трудовой функции); сетевые участники совокупно участвуют в дележе прибыли от общего дела, о пропорциях договариваются, но продукт труда затруднительно вернуть в первозданной форме (производитель самолетов еще не может на них летать, а поставщик энергии пользоваться ею без трансформации), его полезность возвращается через ряд метаморфоз как рыночного, так и нерыночного обращения, при этом возможно задействование неденежных механизмов обмена (бартер блага на благо), а также замена денежной формы стоимости на ее суррогат (криптовалюта); возможно избыточное вознаграждение эксплуатантов (проценты, дивиденды, бонусы и пр.), оно уходит на инфраструктурное развитие прямо (допустим, инвестиции в социальные услуги) или при посредничестве государства. Не исключено, что «маятник» формации вновь качнулся в псевдофеодализм – непропорциональные «наделы» в средствах производства влекут непропорциональное распределение общественного продукта, – только формы выражения производственных отношений стали более изощренными.

Вместе с тем, какой бы из укладов мы не рассматривали, все они являются эксплуататорскими, направленными на безвозмездное присвоение результатов чужого труда, меняется лишь способ отчуждения материальных благ, а уклады меняются вследствие того, перманентно увеличивается или уменьшается доходность от стабильного существования формы эксплуатации, то есть более верным было бы говорить о формационных «качелях», чем о смене одной формации на другую, в этой связи человечество живет и действует в рамках одной и той же формации, а ее смена на модель саморазвития пока остается несбыточной мечтой.