ISSN 2588-0497 |
ГЕНЕЗИС СУДЕБНОГО НОРМОТВОРЧЕСТВА В РОССИИ
В статье на основе анализа научных работ и отечественного законодательства разных эпох (с XVIII в. по настоящее время) прослеживается изменение взглядов на проблему судебного нормотворчества в России и характеризуются реальные шаги, предпринимавшиеся Российским государством для признания за судебными решениями значения источника права.
Рассматриваются три основных периода развития судебного нормотворчества в России. В первый, дореволюционный, период важнейшими задачами выступали, с одной стороны, решение проблемы восприятия Российским государством идеи разделения властей, а с другой – определение роли суда в разработке законодательства в условиях широкого спектра подходов к данному вопросу.
В течение последующего, советского, периода отношение и государства, и науки к исследуемому вопросу претерпело кардинальные изменения. Первоначальную вседозволенность в деятельности судов, которые могли использовать революционное правосознание в качестве основного источника права, сменило полное отрицание роли судебных инстанций в формировании норм права. Несмотря на серьезные преобразования государственной политики в правовой сфере, прошедшей путь от правового нигилизма до установления всеобщего принципа социалистической законности, вопрос о судебном нормотворчестве всегда оставался в поле зрения как юридической науки, так и практики. Советские правоведы, признавая важнейшую роль судебной практики в формировании норм права, вместе с тем стремились выработать теоретико-правовые конструкции, направленные на жесткое разграничение нормативных положений, формулируемых судебными и иными органами власти, вследствие чего в теории права появились такие понятия, как «правоположения», «интерпретационные нормы» и т. п.
В постсоветский период признание судебной власти самостоятельной и независимой ветвью государственной власти повлекло изменение подходов к проблеме судебного нормотворчества. Тем не менее в отечественной доктрине сохранились многие постулаты, сформулированные под воздействием советской идеологии. Таким образом, для современного периода характерно объединение ряда теоретических конструкций, возникших в советском праве, с новыми идеями, выработанными юридической наукой и практикой в последние десятилетия.
Современную судебную систему Российской Федерации в соответствии со ст. 4 Федерального конституционного закона от 31 декабря 1996 г. № 1-ФКЗ «О судебной системе Российской Федерации»[1] составляют федеральные суды, к которым относятся Конституционный Суд РФ, суды общей юрисдикции и арбитражные суды, и суды субъектов Российской Федерации, включающие в себя конституционные (уставные) суды субъектов федерации и мировых судей. Акты, принимаемые российскими судебными органами, достаточно разнообразны. Конституционный Суд РФ принимает решения в форме постановлений, заключений либо определений. Иные федеральные суды при рассмотрении дел в первой инстанции вправе выносить приговоры, решения и определения. Суды, пересматривающие дела в апелляционном, кассационном порядке и в порядке надзора, выносят постановления. Верховный Суд РФ наделен также правом давать разъяснения по вопросам судебной практики. Все эти акты по своей природе правовые. В теории права под правовым актом понимается письменный документ, принятый управомоченным субъектом права (государственным органом, органам местного самоуправления, институтами прямой демократии), имеющий официальный характер и обязательную силу, выражающий властные веления и направленный на регулирование общественных отношений[2].
В любой системе права судебные акты имеют большое теоретическое и практическое значение. Они всегда выступают в той или иной мере регуляторами общественных отношений. В связи с этим в науке на протяжении многих лет идут споры о юридической природе различных видов судебных актов.
Вопрос о судебном нормотворчестве многократно поднимался в отечественной юридической науке. Однако споры, не успев затихнуть, разгорались вновь. В дореволюционной России данная проблема была не менее актуальной, чем сегодня. Одной из причин, вызвавшей всплеск дискуссии, стало изменение полномочий суда в ходе судебной реформы 1864 г.
До начала XIX в. в России, как и во многих других европейских странах, отсутствовало четкое разграничение между административными, законодательными и судебными функциями. Вся верховная власть принадлежала монарху, по усмотрению которого исполнение отдельных властных полномочий возлагалось на учреждаемые им органы. Осуществление правосудия в соответствии с распространенным взглядом той эпохи признавалось одним из видов административной деятельности. А потому вопросы судопроизводства, особенно на высшем уровне, поручались государственным структурам наряду с другими различными вопросами управления. Например, ведению Боярской думы помимо правосудия подлежали любые иные вопросы, определяемые волей монарха. При этом приговоры, выносимые Боярской думой, признавались источниками права. На Правительственный сенат, учрежденный Петром I в 1711 г., возлагались полномочия высшей судебной инстанции, а также в зависимости от эпохи различный объем административных и нормотворческих функций. Часто Сенату приходилось восполнять своими толкованиями недостатки и недомолвки законов. Так, по утверждению Н. Д. Чечулина, в период правления Екатерины II «право толкования законов вытекало для Сената из его обязанности непременно решить дело, если для данного случая не было недостатка в законе; так как не кому-либо другому, а именно Сенату предоставлено было решать, достаточен ли для данного случая закон или нет, то Сенат, очевидно, мог и придавать закону то толкование, при котором он признавал данный закон достаточным, приданное же Сенатом толкование, очевидно, получало для последующего времени силу закона». Таким образом, на практике благодаря разъяснениям Сената «создавались нормы гражданского или публичного права»[3].
Несмотря на благожелательное отношение российских монархов конца XVIII – начала XIX в. к идее разделения властей и вытекающему из нее принципу, запрещавшему суду не только создавать нормы, но и толковать их, решения высших судебных инстанций не утратили в полном объеме значения источников права. Данный вывод следует, в частности, из материалов, относящихся к подготовке и изданию Полного собрания законов Российской империи, увидевшего свет в 1830 г. В предисловии к первому изданию Полного собрания законов М. М. Сперанский, возглавлявший эту работу, указывал: «Судебные решения имеют силу закона единственно в тех случаях, по коим они состоялись; посему они не могли вместиться в Собрание законов общих. Но в сем правиле допущены следующие изъятия: есть судебные решения, коих сила распространена в самом их изложении на все случаи, им подобные; есть другие, кои быв в начале частными, приняты впоследствии примером и образцом других решений, и таким образом соделались общими; есть решения частные, но в них сделано изъяснение закона общего, установлен точный смысл его и отвергнуты толкования, с разумом несообразные. Все таковые и сим подобные судебные решения допущены в состав Собрания. Подобное сему изъятие сделано и в решениях дел уголовных. Важнейшие из оных, особенно по преступлениям государственным, признано полезным сохранить в Собрании»[4].
Тем не менее общий подход, направленный на запрет судебного нормотворчества, нашел свое закрепление в действовавшем до реформы 1864 г. законодательстве. Так, согласно ст. 52 Основных государственных законов «в случае неясности или недостатка существующего закона каждое место и правительство имеет право и обязанность представлять о том по порядку своему начальству. Если встреченное сомнение не разрешается прямым смыслом закона, тогда начальство обязано представить Правительствующему Сенату или Министерству, по принадлежности»[5]. Статья 65 Основных государственных законов так регламентировала вопрос толкования законов: «Законы должны быть исполняемы по точному и буквальному смыслу оных, без всякого изменения или распространения. Все без изъятия места, не исключая и высших правительств, во всяком случае должны утверждать определения свои на точных словах закона, не переменяя в них, без доклада Императорскому Величеству, ни единой буквы и не допуская обманчивого непостоянства самопроизвольных толкований». При этом в ч. 2 данной статьи предусматривалось исключение: «Если бы где-либо, по различию буквального смысла узаконений, встретилось затруднение в избрании и приложении закона к рассматриваемому делу: в таком случае, по невозможности согласить буквальный смысл одного закона с таковым же другого, самая необходимость предписывает, особенно в высших местах, следовать общему духу законодательства и держаться смысла, наиболее оному соответствующего»[6]. Однако данное исключение распространялось на случаи обнаружения противоречий в законодательных формулировках, касавшихся одного и того же вопроса.
Если выявлялись пробелы в законодательстве, суды должны были останавливать разбирательство дела. В соответствии со ст. 227 Учреждения Правительствующего сената «Сенат не приступает к решению таких дел, на которые не окажется точного закона, но о всяком случае (казусе), требующем издания новых, или пополнения, либо перемены существующих узаконений, составляет проект разрешения, и все дело, по статье 205, вносится Министром Юстиции, с его заключением, к Императорскому Величеству, через Государственный Совет»[7]. В ст. 281 Свода общих губернских учреждений был закреплен тот же принцип, согласно которому «никакое судебное место не может решить дело, если нет на оное ясного закона; в сем случае судебные места в губерниях обязаны представлять губернскому начальству, которое, сделав предварительно в общем собрании Губернского Правления и Палат совещание, доносить о том Правительствующему Сенату»[8]. Система, при которой восполнением пробелов в законодательстве, необходимым для разрешения конкретного спора, занимается исключительно законодательная власть, была рекомендована еще Наказом Екатерины II. Вместе с тем такая система, нацеленная на разграничение судебной и законодательной ветвей власти, по сути, возлагала на законодателя роль судьи, что явно противоречило искомой цели.
Принятые в ходе судебной реформы 1864 г. Устав уголовного судопроизводства (ст. 12 и 13) и Устав гражданского судопроизводства (ст. 9 и 10) запретили судам останавливать судопроизводство в случае неполноты, неясности, недостатка и противоречия законов и предписывали разрешать дела, основываясь «на общем смысле законов». Одновременно чтобы устранить возможные различия в подходах к разрешению дел судов, исходящих из общего смысла законов, законодатель постановил признавать решения Сената образцами при рассмотрении аналогичных дел. Принцип обязательности суждений Правительствующего сената нашел непосредственное закрепление в ст. 930 и 933 Устава уголовного судопроизводства и ст. 813 и 815 Устава гражданского судопроизводства.
Более того, согласно ст. 933 Устава уголовного судопроизводства и ст. 815 Устава гражданского судопроизводства вводилось обязательное опубликование решений Сената для всеобщего сведения и применения в аналогичных делах в будущем. При этом на обязанность всеобщего следования сенатским разъяснениям постоянно обращалось внимание в решениях самого Сената. Так, Сенат, отвечая на вопрос обер-прокурора в одном из решений, принятых в 1903 г., указал: «Приведенное разъяснение, как постановленное присутствием Гражд. Касс. Д-та и опубликованное во всеобщее сведение в официальном сборнике его решений, должно, в точном основании ст. 802² и 815 уст. гр. суд. (т. XVI ч. 1 изд. 1892 г.), служить как для судебных установлений, так и для управления железных дорог руководством к единообразному истолкованию и применению законов, касающихся передачи накладных»[9].
«Благодаря ст. 813 и 815 уст. гражд. суд., – отмечал А. М. Гуляев в работе, посвященной деятельности Сената, – решения Гражданского Кассационного Департамента приобрели у нас, при массе пробелов в нашем гражданском законе, чрезвычайно важное значение, так как благодаря этим решениям заполнены и заполняются существующие в законе пробелы и таким образом создается постепенно представление о системе нашего права, которая лишь скудно проявляется в действующем законе»[10]. По утверждению С. К. Гогеля, «кассационная деятельность Правительствующего Сената установила такое единообразие в истолковании и применении законов, достигнуть которого иным путем было бы решительно невозможно. Она коснулась почти всех отделов нашего действующего законодательства, раскрыв точный смысл законов, а по некоторым отделам, как например, по законам гражданским, уголовным и судопроизводственным, положительно, можно сказать, разработала все правовые институты»[11].
Весьма значительны заслуги Сената в развитии наследственного права. В частности, кассационной практикой разъяснялись вопросы об объеме прав, передаваемых по наследству, о соотношении прав наследников по завещанию и по закону, об ответственности за долги наследодателя. Почти всецело на кассационной практике основано учение о владении. Благодаря деятельности Гражданского кассационного департамента «созданы теперь те учения, которые в научных исследованиях составляют так называемую общую часть обязательственного права, ею же разработана и особенная часть учения об отдельных типах обязательств»[12]. При этом, как писал А. Э. Нольде, «если некоторые типы договорных отношений должны были быть разработаны применительно хотя бы к намекам, содержащимся в законе, то в других обязательствах практика была предоставлена всецело своим средствам. Одним из наиболее ярких примеров этого являются иски о возврате неосновательного обогащения»[13]. Почти полностью в опоре на сенатскую практику выстраивалось в Российской империи и международное частное право.
В связи с этим под правотворчеством судебных инстанций в дореволюционной правовой доктрине начала XX в. стали понимать творческую деятельность одного Сената[14].
Названные положения уставов и фактическая роль Сената в нормотворчестве явились важнейшими аргументами в пользу признания многими учеными-юристами второй половины XIX – начала XX в. судебной практики в качестве источника права. «У нас в России, – писал Е. Н. Трубецкой, – судебная практика имеет значение самостоятельного источника права, но это значение было официально признано за ней лишь со времени издания Судебных Уставов Императора Александра II»[15]. Г. В. Демченко в книге «Судебный прецедент», анализируя юридическую природу прецедента, также пришел к выводу о прецедентном характере решений высших российских судебных инстанций. «Судебная практика Сената, – говорил автор – имеет юридическое значение источника права»[16]; «нельзя отрицать внутреннего значения решений высшей инстанции в качестве прецедентов»[17]. С. А. Муромцев в 1880 г. пояснял: «Законодательная функция никогда не была и не может быть отделена вполне от власти судебной, и „толкование“ или „применение“ закона всегда содержит в себе явное или скрытое преобразование его... Стоя лицом к лицу к закону несовершенному, сталкиваясь подчас с полным отсутствием закона, судья должен положиться немедленно на свои собственные силы и серьезно приступить к регламентации гражданско-правового порядка, не дожидаясь пока выступит законодатель на пополнение допущенных им пробелов»[18]. Н. М. Коркунов, признавая самостоятельным источником права судебную практику, отмечал: «Одно из первых условий правосудия – это то, чтобы законы применялись ко всем одинаково, а это невозможно без однообразной, устойчивой судебной практики. Суд поэтому всегда склонен поддерживать то именно начало, которое уже принято предшествующей практикой»[19].
По утверждению Д. Д. Гримма, «норма признается юридической нормой, раз она сложилась в признанной органами государственной власти форме образования обязательных норм. Важнейшими из этих форм являются закон, обычай и судебная практика»[20]. При этом Д. Д. Гримм, заявляя, что «формально наш закон не признает обязательного значения за нормами, вырабатываемыми судебной практикой», заключал: «Судебная практика открыто или молчаливо всегда должна будет сохранить характер одной из форм образования юридических норм. Отличительная особенность вырабатываемых ею норм вполне исчерпывается следующим определением: нормы судебной практики суть нормы, признаваемые обязательными либо в силу того, что они освящены прежней практикой, либо в силу авторитета высшего суда»[21]. Аналогичное мнение высказывал Л. И. Петражицкий: «В качестве третьего и последнего, после законного и обычного права, источника русского права в юридической литературе приводится, согласно общим господствующим учениям современной науки об источниках, судебная практика»[22].
Вместе с тем следует отметить, что на данный вопрос в российской правовой науке не сложилось единого взгляда. Так, по мнению И. Я. Фойницкого, обязательность решения Сената как высшего суда, признается «только для того дела, по которому оно состоялось. Что же касается других дел, то при рассмотрении их судебные места отнюдь не связаны толкованиями, от сената исходящими. Как прецедент, они могут иметь нравственный авторитет, но не обязательную силу закона. Разделяя взгляды сената, судебные места могут приводить их в своих решениях как пояснение законов»[23]. Порой, выступая против общего подхода к признанию судебной практики в качестве источника права, некоторые ученые допускали определенные исключения. Так, А. Д. Градовский, заявляя о том, что «судебное решение не может заключать в себе никакого общего правила», указывал, что «судебная интерпретация в тех случаях, когда судебное место восполняет пробел в законодательстве (решение по подобию), делается самостоятельным источником права, конкурирует с законодательством»[24].
Большевистское правительство, пришедшее к власти в 1917 г., отвергло принцип разделения властей как выражающий интересы буржуазии. Советская концепция государственной власти базировалась на взглядах К. Маркса, Ф. Энгельса, В. И. Ленина, опиравшихся не на разделение властей, а на единство народовластия. Так, Ф. Энгельс называл теорию Монтескье о разделении властей «заплесневелой мудростью»[25]. К. Маркс в статье «Конституция Французской республики», комментируя положение о разделении властей, писал: «Здесь мы встречаемся со старым конституционным кретинизмом. Условием „свободного правительства“ является не разделение властей, а их единство»[26]. Позднее, в 1871 г., в работе «Гражданская война во Франции» К. Маркс, характеризуя деятельность Парижской коммуны, подтвердил эту мысль: «Коммуна должна была быть не парламентарной, а работающей корпорацией, в одно и то же время и законодательствующей и исполняющей законы»[27]. Принципу объединения власти в новом государственном аппарате уделял большое внимание и В. И. Ленин, полагавший, что Советы дают «возможность соединять выгоды парламентаризма с выгодами непосредственной и прямой демократии, т. е. соединять в лице выборных представителей народа и законодательную функцию, и исполнение законов»[28]. По выражению П. И. Стучки, возглавлявшего в первые дни после революции Народный комиссариат юстиции, «власть, в данном случае, советская, естественно должна быть единой властью, включая в себя и законодательную, и исполнительную и, наконец, судебную... Всякая пролетарская революция начинает с того, что она на деле разбивает теорию Монтескье о разделении властей»[29].
Политика Советского государства с первых дней была направлена на слом прежней судебной системы. Декретом о суде от 24 ноября 1917 г. № 1[30] Совет Народных Комиссаров постановил: «Упразднить доныне существующие общие судебные установления, как-то: окружные суды, судебные палаты и Правительствующий сенат со всеми департаментами, военные и морские суды всех наименований, а также коммерческие суды, заменяя все эти установления судами, образуемыми на основании демократических выборов». Этим же Декретом допускалось применение «законов свергнутых правительств», но лишь постольку, «поскольку таковые не отменены революцией и не противоречат революционной совести и революционному правосознанию».
15 февраля 1918 г. ВЦИК в развитие и дополнение Декрета о суде № 1 принял Декрет о суде № 2[31], в котором уточнил вопросы, связанные с применением законодательства при осуществлении правосудия. В соответствии со ст. 8 Декрета «судопроизводство как по гражданским, так и по уголовным делам происходит по правилам судебных уставов 1864 года постольку, поскольку таковые не отменены декретами Центрального Исполнительного Комитета Рабочих, Солдатских, Крестьянских и Казачьих Депутатов и Совета Народных Комиссаров и не противоречат правосознанию трудящихся классов. В этом последнем случае в решениях и приговорах должны быть указаны мотивы отмены судом устарелых или буржуазных законов». Однако уже 30 ноября 1918 г. ВЦИК Декретом «О Народном Суде Российской Социалистической Федеративной Советской Республики (Положение)»[32] запретил судам ссылаться на законы свергнутых правительств.
В условиях ломки старой правовой системы главным источником права становилось революционное правосознание, которое давало возможность осуществлять правосудие без опоры на законы. В этой ситуации и в отсутствие системы законодательства суд приобрел, по сути, почти ничем не ограниченное усмотрение при вынесении решений и приговоров. «Отменив законы свергнутых правительств, – писал В. И. Ленин в 1919 г., – партия дает выбранным советскими избирателями судьям лозунг – осуществлять волю пролетариата, применяя его декреты, а в случае отсутствия соответствующего декрета или неполноты его, руководствоваться социалистическим правосознанием, отметая законы свергнутых правительств»[33]. Данный подход, подхваченный некоторыми советскими учеными-юристами, порой выливался в идею отрицания права в целом как буржуазного порождения. Так, видный советский государственный деятель А. Г. Гойхбарг утверждал: «Всякий сознательный пролетарий знает в настоящее время или, по крайней мере, сотни раз слышал, что религия – опиум для народа. Но редко кто, мне кажется, сознает, что право есть еще более отравляющий и дурманящий опиум для того же народа»[34].
Таким образом, в первые послереволюционные годы для советской России была характерна атмосфера правового нигилизма. «В эту первую эпоху, – вспоминал П. И. Стучка, – конечно, трудно говорить о применении закона и о законности, разве только об известной правомерности. Суд революционной эпохи выполняет одновременно в большей или меньшей степени роль правотворческую»[35].
Попытки упорядочения судебной практики в данный период успеха не имели. Так, Декретом о суде № 2 в целях достижения единообразия кассационной практики предусматривалось учреждение Верховного судебного контроля, наделенного правом выносить объединяющие принципиальные решения, которые служили бы руководством для кассационных инстанций. Однако данное предписание реализовано не было. В январе 1918 г. П. И. Стучка заявлял: «В принципе мы находим лишним существование такого центрального учреждения надзора и такого единого толкователя законов и, во всяком случае, всеми силами будем бороться против учреждения сената, типа американского, уполномоченного судить даже о конституционности законодательных актов»[36].
С окончанием гражданской войны и переходом к нэпу перед Советским государством встал вопрос о разработке законодательства, способного регулировать отношения в условиях мирного хозяйственного строительства. Господство принципа революционного правосознания, отсутствие необходимого законодательства и единообразия судебной практики не способствовали устойчивости гражданского оборота. Концепция нового пролетарского права внедрялась и в уголовно-правовую сферу: «пролетарскому классово-партийному суду» предоставлялась «широкая свобода усмотрений», отсутствовали «юридически определенные составы преступлений и соответствующих наказаний», вводилось «упрощенное судопроизводство, уголовная ответственность по аналогии»[37].
Положением о высшем судебном контроле, утвержденным Декретом ВЦИК и СНК РСФСР 10 марта 1921 г.[38], на Наркомат юстиции в целях установления правильного и единообразного применения всеми судебными организациями законов РСФСР и соответствия их деятельности общему направлению политики рабоче-крестьянского правительства возлагался общий надзор «за деятельностью означенных органов и преподание им руководящих разъяснений и указаний по действующему советскому праву».
В последующем функции по даче разъяснений перешли к судебным органам. 11 ноября 1922 г. Постановлением ВЦИК было утверждено Положение о судоустройстве РСФСР[39], которым устанавливалась единая система судебных учреждений во главе с Верховным Судом РСФСР. Полномочием по разъяснению действующего права наделялся Пленум Верховного Суда. Согласно ст. 60 Положения пленарные заседания Верховного Суда ведали «правильным истолкованием законов по вопросам судебной практики, возбуждаемым отдельными коллегиями или отдельным составом судебного заседания той или иной коллегии, или по предоставлению Президиума Верховного Суда, Прокурора Республики или его помощника, состоящего при Верховном Суде». Такого рода разъяснения имели для судов обязательный характер, что подтверждается документами, принимавшимися самим Верховным Судом. Так, в циркуляре Суда от 13 июля 1923 г. № 46 «О разъяснениях правовых вопросов», адресованном «Губсудам, Облсудам, Главсудам, а равно Трибуналам», говорилось: «Обязательную силу для всех судов и трибуналов имеют лишь разъяснения Пленума Верховного Суда в порядке ст. 60 п. 1 Положения о судоустройстве»[40]. Судебные решения, не соответствовавшие разъяснениям Верховного Суда, подлежали отмене. Например, Пленум Верховного Суда в разъяснениях (протокол от 21 ноября 1927 г. № 20) указал, что отменил определение уголовной кассационной коллегии Верховного Суда «в части прекращения дела в уголовном порядке в отношении осужденного Игнатова» в связи с его противоречием разъяснению Пленума Верховного Суда от 15 февраля 1926 г., «в силу которого совершение преступления подчиненным лицом по предложению своего начальства не освобождает от уголовной ответственности лица, совершившего преступление»[41].
Принцип обязательного следования разъяснениям Пленума Верховного Суда вытекал и из содержания ст. 247 ГПК РСФСР 1923 г.[42], в соответствии с которой если Кассационная коллегия Верховного Суда при рассмотрении дела находит необходимым руководящее разъяснение смысла закона, то разбирательство дела откладывается до разъяснения смысла закона в Пленуме Верховного Суда. Следует также отметить, что при подготовке ГПК в проекте, опубликованном в 1922 г., предусматривалась ст. 298, согласно которой «указания и разъяснения Верховным Судом в порядке высшего судебного контроля, обязательны для всех судов РСФСР»[43]. Однако в окончательный вариант Кодекса данное положение по каким-то причинам не было включено.
Несмотря на предпринятую кодификацию законодательства, на данном этапе развития Советского государства важнейшую роль в осуществлении правосудия продолжали играть политическая воля руководства страны и социалистическое правосознание, что нашло закрепление в принимаемых законах. Так, назначение наказания согласно ст. 9 УК РСФСР 1922 г.[44] должно было производиться судебными органами в соответствии с их социалистическим правосознанием с соблюдением руководящих начал и статей Уголовного кодекса. Из данной формулировки следует первичность правосознания по отношению к закону, что на практике потворствовало судебному произволу. В гражданском процессе отсутствующие нормы, регламентирующие отдельные сферы гражданского оборота, заменялись политическими установками.
По причине отсутствия законодательного регулирования огромного количества различных вопросов, касавшихся многих областей жизни, разъяснения Верховного Суда выступили в качестве средства оперативного разрешения возникавших правовых проблем, устанавливающего единообразную практику по всей стране.
Непосредственное указание на обязательный характер разъяснений Пленума Верховного Суда на законодательном уровне появилось лишь в новом Положении о судоустройстве РСФСР, утвержденном Постановлением ВЦИК от 19 ноября 1926 г.[45]. В ст. 180 Положения, наряду с возложением на Пленум Верховного Суда обязанности по даче разъяснений по истолкованию законов по всем вопросам судебной практики в области процессуального и материального права, указывалось, что разъяснения Пленума Верховного Суда обязательны для всех судебных учреждений, действующих на территории РСФСР.
Первый Председатель Верховного Суда РСФСР П. И. Стучка, возглавлявший Суд в 1923–1932 гг., характеризуя значение разъяснений Верховного Суда, писал: «Конечно, разъяснения Верховного суда не являются законодательными актами, но они, безусловно, имеют значение правотворческое, как в меньшей степени и решения других судов в силу самого закона (напр., ст. 4 ГПК)»[46]. Действительно, ст. 4 ГПК РСФСР 1923 г. закрепляла, что «за недостатком узаконений и распоряжений для решения какого-либо дела, суд решает его, руководствуясь общими началами советского законодательства и общей политикой Рабоче-Крестьянского Правительства». Приведенная законодательная формулировка открывала широкое поле для судебного нормотворчества. Данный аспект деятельности Верховного Суда подчеркивал также П. И. Стучка: «И неоднократно Верховному суду приходится писать: „Верхсуд впредь до издания особого закона разъясняет“ и т. д. …„судебная практика“ не по одному лишь вопросу писала решения, решающие новые, непредусмотренные законом вопросы, впоследствии ставшие законом; это – не недостаток, а сила революционной законности»[47].
После образования СССР Конституция, утвержденная ЦИК СССР 6 июля 1923 г.[48], отнесла к компетенции созданного Верховного Суда СССР полномочия по даче верховным судам союзных республик руководящих разъяснений по вопросам общесоюзного законодательства. Аналогичный пункт был закреплен и в Положении о Верховном Суде СССР от 23 ноября 1923 г.[49] Такого рода разъяснения носили общеобязательный характер. Так, Пленум Верховного Суда СССР в постановлении от 16 января 1925 г. «О восстановлении в правах гражданства и об амнистии»[50] указывал на обязанность верховных судов союзных республик по немедленному доведению данного разъяснения до всех подведомственных им судов и одновременно придавал ему как нормативному акту обратную силу. Положение о Верховном Суде Союза ССР и прокуратуре Верховного Суда Союза ССР, утвержденное Постановлением ЦИК и СНК СССР 24 июля 1929 г.[51] и пришедшее на смену Положению 1923 г., сохранило право Верховного Суда СССР давать верховным судам союзных республик руководящие разъяснения и толкования общесоюзного законодательства по вопросам, возникающим в их судебной практике (п. 3). При этом в п. 7 Положения был закреплен принцип обязательности постановлений Пленума Верховного Суда СССР, действие которого распространялось не только на судебные, но и на иные учреждения СССР и союзных республик.
Право давать руководящие разъяснения сохранялось за Верховным Судом СССР в течение всего советского периода. Однако в нормативных актах порой использовалась различная терминология. Так, в Закон о судоустройстве СССР, союзных и автономных республик от 16 августа 1938 г.[52] было внесено положение, согласно которому Пленум Верховного Суда СССР «дает руководящие указания по вопросам судебной практики на основании решений, принятых по рассмотренным Верховным Судом СССР судебным делам» (ст. 75). Позднее в Положении о Верховном Суде СССР, утвержденном Законом СССР от 12 февраля 1957 г.[53], законодатель вновь использовал термин «разъяснения». В соответствии со ст. 9 данного Положения Пленум Верховного Суда СССР «дает руководящие разъяснения судам по вопросам применения законодательства при рассмотрении судебных дел». Несмотря на исключение из текста Положения 1957 г. нормы, непосредственно указывающей на обязательность руководящих разъяснений Пленума, они не перестали быть таковыми. С одной стороны, данные разъяснения не утратили статуса «руководящих», а с другой – их роль подчеркивалась в ст. 1 Положения, в соответствии с которой Верховный Суд СССР проводил проверку исполнения судами постановлений Пленума Верховного Суда СССР.
Признание за руководящими разъяснениями обязательной силы послужило поводом к возникновению в юридических кругах дискуссии об отнесении судебной практики к источникам советского права. Начало активного обсуждения данного вопроса пришлось на 1940–1941 гг. При этом мнения ученых по нему разделились.
Так, член Верховного Суда СССР П. Е. Орловский, анализируя значение судебной практики для развития советского гражданского права, выделял две разновидности источников права, создаваемых Верховным Судом СССР. Источники первой разновидности – это «выводы и обобщения, сделанные Пленумом Верховного суда СССР из ряда однородных судебных решений, применяемых... судами в течение определенного периода времени по однородным делам»; второй – «руководящие указания Пленума Верховного Суда СССР, которые до момента их принятия не имели широкого распространения в судебных решениях и были высказаны Пленумом Верховного Суда СССР впервые»[54]. Руководящие указания Пленума Верховного Суда СССР относил к источникам права и процесса и А. Ф. Клейнман[55]. Судебную практику в качестве одного из источников административного права выделял И. Н. Ананов в учебнике «Советское административное право»[56].
Противоположной точки зрения придерживались С. А. Голунский и М. С. Строгович. «Признать судебную практику источником права, – утверждали они, – значит признать, что судьи могут решать дела не в соответствии с законами, изданными в установленном Конституцией порядке, а независимо от действующих законов, создавая новые законы, решая дела так, как им это кажется наиболее удобным и правильным, независимо от требований закона»[57]. Не являются, по их мнению, источниками права и указания Пленума Верховного Суда, «так как эти указания даются в пределах закона, на основании закона. Они имеют значение лишь в том смысле, что суммируя наиболее типичные и существенные ошибки судов, указывают им на то, каким образом эти ошибки следует предотвращать в будущем»[58].
Вместе с тем такой подход, сводящий роль указаний Пленума Верховного Суда исключительно к исправлению ошибок, допущенных нижестоящими инстанциями, не соответствует ни положениям закона, ни фактической деятельности Суда. Достаточно интересным представляется определение толкования, данное названными авторами: «Под толкованием правовой нормы, прежде всего закона, следует понимать… общеобязательное (т. е. обязательное для всех) разъяснение смысла, содержания правовой нормы, иначе говоря, такое разъяснение, которое имеет юридическое значение и которым должны руководствоваться все органы и лица, применяющие эту норму». Исходя из данного определения, С. А. Голунский и М. С. Строгович выдвинули тезис о том, что руководящие указания Пленума Верховного Суда СССР являются не толкованием законов, а уяснением их смысла[59].
С позиций отрицания возможности судебного нормотворчества в советском праве высказывался и А. Я. Вышинский, имевший огромное влияние на развитие юридической науки в тот период. Он писал: «…Иногда в судебной деятельности видят даже один из источников действующего права, что в отношении к советскому праву совершенно неправильно. Советский суд не создает нового права. Советские судьи – не законодатели. Советские судьи призваны не творить право, а осуществлять правосудие в соответствии с требованиями закона… Следовательно, судебная практика не может быть источником права»[60]. Ученый основывался на констатации отсутствия у суда каких-либо законодательных полномочий и не принимал в расчет, что нормы права могут быть закреплены и в иных, отличных от закона источниках права. А. Я. Вышинский и в послевоенный период отстаивал данное им в 1938 г. определение права исключительно как совокупности законов. В речи на совещании юристов по обсуждению макетов учебников по теории государства и права, состоявшемся 18 мая 1948 г., опираясь на формулировку К. Маркса и Ф. Энгельса, назвавших буржуазное право возведенной в закон волей господствующего класса, он заявлял: «Закон есть форма, в которой выражается воля господствующего класса. Право – это не один закон, а вся сумма или вся совокупность законов»[61].
Однако несмотря на официальную позицию, приверженцы которой противились признанию судебного нормотворчества, в послевоенные годы дискуссия о судебном нормотворчестве возобновилась. В 1946 г. на научной сессии Московского юридического института широкому обсуждению подвергся доклад М. М. Исаева, посвященный вопросу признания судебной практики Верховного Суда СССР в качестве источника советского уголовного права[62]. С позиций отнесения судебной практики к источникам права выступал С. Ф. Кечекьян: «Нельзя не признать также, что руководящие указания Пленума Верховного Суда СССР, производимое им обобщение судебной практики восполняет наше действующее право. В этом смысле судебная практика играет роль источника права в советском государстве»[63].
С. И. Вильнянский в обстоятельной статье, посвященной значению судебной практики в советском гражданском праве[64], тоже признавал за ней качество источника права особого рода. Своеобразие данного источника, по его мнению, заключается в том, что судебная практика «вырабатывает определенные положения, которые входят в состав объективного права». К объективному праву автор, помимо положительного права, включающего в себя «нормы права, изданные в определенном, предписанном конституцией порядке или санкционированные государственной властью нормы (закон, административное распоряжение, допущенные законом правовые обычаи)», относил и правоположения, т. е. такие положения, которые, не будучи формально изданными в виде закона, тем не менее «имеют все признаки норм права: являются определенными правилами поведения, применение которых обеспечивается органами государственной власти. В этом смысле правоположения, применяемые в судебной практике, входят в состав объективного права»[65].
При этом С. И. Вильнянский на основе анализа текущей судебной практики, выделял четыре ее важнейшие функции, непосредственно связанные с правотворчеством.
1. Судебная практика является источником толкования закона. Практика высших судебных инстанций, в особенности Пленума Верховного Суда СССР, «способствуют выработке правильного, устойчивого и единообразного понимания как содержания советских законов, так и вытекающих из них выводов»[66]. В связи с этим, по мнению автора, «если из различных возможных толкований одно принимается как правильное и фиксируется в судебной практике, оно приобретает значение правоположения, входящего в состав объективного права»[67].
2. Судебная практика восполняет пробелы в законе. В этом смысле она является «дополнительным источником гражданского права».
3. Судебная практика опытным путем определяет жизненность и правильность того или иного закона, и обобщение судебной практики формирует базу для совершенствования законодательства.
4. Судебная практика может создавать правоположения, обладающие дерогаторной силой по отношению к закону. Эта дерогаторная сила судебной практики «может выражаться: 1) в ограничительном применении закона; 2) в продолжительном неприменении закона; 3) в выработке правоположений, отступающих от закона». В этих случаях, а также при распространительном применении закона к случаям, им не предусмотренным, судебная практика, по утверждению ученого, является самостоятельным источником права[68].
Позиция С. И. Вильнянского по вопросу о юридической природе руководящих указаний Пленума Верховного Суда СССР сводилась к отнесению их к категории подзаконных нормативных актов: «Указания Пленума Верховного Суда СССР скорее являются нормативными актами, родственными, например, приказам и инструкциям министерств и, следовательно, служат источником права»[69].
Анализируя роль Верховного Суда СССР в развитии советского права, В. И. Каминская также приходила к однозначному выводу «о нормативном, обязывающем характере толкований закона в руководящих указаниях Пленума Верховного Суда СССР»[70]. При этом автор придерживалась мнения о их подзаконном характере. «Понятие права, – писала В. И. Каминская, – значительно шире понятия закона и… право в нашей социалистической действительности находит свое выражение в весьма многообразных формах. Другое дело, что все нормы советского права, кроме актов Верховных Советов, имеют подзаконный характер, что они могут издаваться только в рамках закона и в целях правильного применения закона, что они имеют своей целью обеспечить действие закона, соответствующее его назначению и целям. Но от этого они не перестают быть нормами права. Именно к такого рода нормам, имеющим подзаконный характер, и относятся руководящие указания Пленума Верховного Суда СССР. Для нас представляется бесспорным, что Пленум Верховного Суда уполномочен законом издавать правовые нормы, имеющие характер подзаконных актов»[71]. В ряде учебников, изданных в 40-е гг. XX в., руководящие указания Пленума отнесены к источникам права[72].
Помимо явных сторонников и противников признания постановлений Пленума Верховного Суда источниками права, в юридической науке были те, кто высказывал внутренне противоречивые мнения, отвергая данную позицию в теоретическом плане и в то же время причисляя указания Пленума Верховного Суда СССР к источникам права. Так, по мнению автора монографии «Уголовный закон» М. Д. Шаргородского, «если исходить из существующей практики, то несомненно, что руководящие указания Пленума Верховного Суда СССР создают новые нормы права, т. е. следует признать, что имеет место прямое правотворчество (достаточно сослаться на такие постановления Пленума Верховного Суда СССР, как „О судебной практике по делам о самогоноварении“ от 24 декабря 1942 г. или „О квалификации повреждения посевов и урожая на землях, отведенных под коллективные и индивидуальные огороды для рабочих и служащих“ от 20 июня 1942 г.).
Мы считаем такое положение вещей неправильным. Однако и при исключении столь широко понимаемых на практике прав Верховного Суда СССР, как нам кажется, выходящих за рамки ст. 75 Закона о судоустройстве, указания Пленума Верховного Суда СССР будут являться одним из источников действующего права»[73].
Особенно активная дискуссия по данной проблеме возникла после опубликования в 1955 г. в журнале «Советское государство и право» статьи И. С. Тишкевича «Являются ли руководящие указания Пленума Верховного суда СССР источником права?»[74]. Многие представители советской юридической науки не согласились с мнением автора, отрицавшего статус источника права у руководящих указаний. Например, М. С. Ходунов указывал, что Пленум не только разъясняет закон, но и предписывает руководствоваться этими разъяснениями, т. е. дает официальное и обязательное для судов и сторон толкование закона и тем самым устраняет возможность другого его толкования нижестоящими судебными органами[75]. Решения и приговоры отменяются, если они не соответствуют принятому Пленумом толкованию закона. По его мнению, руководящие указания Пленума Верховного Суда – это подзаконные нормативные акты, конкретизирующие содержание законов.
Попытка подвести итоги развернувшейся в юридической литературе дискуссии была предпринята в редакционной статье, опубликованной в журнале «Советское государство и право» в 1956 г. В ней был поставлен вопрос о природе и характере даваемых в руководящих указаниях Пленума Верховного Суда СССР толкованиях советских законов. Редколлегия журнала сделала однозначный вывод об отнесении руководящих указаний к актам официального нормативного толкования, являющимся источниками советского права[76]. Наряду с этим обращалось внимание на подзаконный характер постановлений[77]. Отмечалась также роль руководящих указаний в создании новых норм: «Руководящие указания являются, по крайней мере в настоящее время, источником советского права не только потому, что в них содержится официальное нормативное толкование законов и иных нормативных актов советского государства, но и потому, что в некоторых из них содержатся новые нормы права. Отрицать это можно только вопреки очевидным фактам»[78].
Однако несмотря на широкую поддержку представителями юридической науки идеи признания руководящих разъяснений источником права, данная точка зрения так и не стала частью официальной государственной доктрины, сторонники которой настаивали на недопустимости наделения судов нормотворческими функциями. Весьма показательно в этом контексте высказывание Р. А. Руденко, занимавшего пост Генерального прокурора СССР в 1953–1981 гг., который еще в 1956 г. отмечал: «Руководящие указания Пленума, разумеется, не должны ни создавать новых норм права, ни тем более изменять закон. Но для толкования действующих законов, для практического их применения указания Пленума имеют большое значение и должны быть направлены на дальнейшее укрепление социалистической законности путем внесения единообразия в судебную и прокурорскую практику»[79]. Данный подход и стал по сути доминирующим в юридической науке в последующие годы. Его приверженцы в доказательство правильности своей позиции приводили ряд доводов. Так, И. Б. Новицкий выделял следующие аспекты:
«а) Право творить новые (подзаконные) нормы должно быть предоставлено какому-либо органу законом, а не предполагаться (отсутствия запрещения на то закона недостаточно)… Судебным органам, в том числе Пленуму Верховного Суда СССР, такого права законом не предоставлено. Поэтому постановления Пленума не могут относиться к подзаконным нормативным актам.
б) Признание за руководящими указаниями Пленума Верховного Суда СССР нормативного значения не вытекает и из того бесспорного факта, что законодательство не предусматривает всех возникающих в жизни вопросов. Если при рассмотрении какого-то спорного дела будет обнаружен пробел в законодательстве, суд должен пользоваться правом, предоставленным ему ст. 4 ГПК. При установлении необходимости в издании новой нормы Верховный Суд СССР должен входить с соответствующим представлением в компетентные органы.
в) Неправильно обосновывать нормотворческий характер постановлений Пленума Верховного Суда СССР тем, что толкование судом норм права по своей природе имеет нормотворческий характер. Редакция руководящего указания Пленума может иметь характер общего положения или правила, но это не делает его правовой нормой. Статья 112 Конституции СССР призывает советский суд не творить право, а только осуществлять правосудие в соответствии с требованиями закона. Постановления Пленума обязательны для судебных органов в порядке подчиненности. Обязательных же правил поведения для граждан и организаций (кроме судебных органов) постановления Пленума вообще не содержат»[80].
Не отрицая того, что в руководящих указаниях (разъяснениях) иногда формулируются нормативные положения, ученые-приверженцы официальной доктрины заявляли о незаконности таких действий с момента принятия утвержденного Законом СССР от 12 февраля 1957 г. Положения о Верховном Суде СССР[81], в соответствии с которым Пленум Верховного Суда СССР «рассматривает материалы обобщения судебной практики и судебной статистики и дает руководящие разъяснения судам по вопросам применения законодательства при рассмотрении судебных дел». «С принятием Положения о Верховном Суде СССР (1957 г.), – писал И. Б. Новицкий, – руководящие постановления Пленума Верховного Суда СССР тем более не признаются одной из форм правообразования»[82]. Аналогичное мнение высказывал А. С. Шляпочников: «В тех случаях, когда в прошлом Пленум Верховного Суда СССР в своих руководящих указаниях выходил за рамки закона и брал на себя миссию дополнять в той или иной мере закон, он поступал явно неправильно... Руководящие указания должны строго соответствовать действующему общесоюзному и республиканскому законодательству и ни в коей степени не представлять собой нормотворчества в какой бы то ни было степени»[83]. По утверждению А. С. Пиголкина, после принятия «нового Положения о Верховном Суде СССР дело коренным образом изменилось... Ныне Пленум Верховного Суда СССР в своих постановлениях не создает новые нормы права»[84]. В связи с этим в юридической литературе фактическое создание верховными судами СССР и союзных республик новых правовых норм рассматривалось исключительно как толкование права.
Однако даже среди сторонников официальной концепции отсутствовало единство во взглядах на характер толкования, осуществляемого Верховным Судом. Так, если И. Б. Новицкий, категорически отвергая нормотворческий характер толкования, заявлял: «Утверждение... что толкование закона по природе своей неразрывно связано с нормотворчеством ничем не доказывается, да его и нельзя доказать»[85], то А. С. Пиголкин признавал формальную обязательность разъяснений как для судебных органов, так и для всех иных лиц и органов, которые непосредственно участвуют в судебной деятельности[86]. Для этой цели автор использовал категорию нормативного толкования, под которым понимал «официальное разъяснение правовой нормы компетентным органом, обязательное для всех лиц и органов, которые прямо попадают под юрисдикцию органа, производящего толкование, и распространяющееся на весь круг случаев, предусмотренных толкуемой правовой нормой, обеспечивая тем самым единообразное и правильное проведение в жизнь предписаний этой нормы»[87].
При этом А. С. Пиголкин безоговорочно признавал факт осуществления нормотворческой деятельности Пленумом Верховного Суда СССР до принятия нового Положения: «Отрицать это – значит противоречить очевидным фактам, практике, которая глубоко вошла в судебную деятельность Советского государства. В постановлениях Пленума Верховного Суда СССР есть новые правовые нормы, устанавливающие самостоятельные правила поведения, которых нет в толкуемых нормативных актах, и отрицать нормотворческий характер деятельности Пленума – значит игнорировать эти нормы, утверждать, что они противозаконны и ничтожны»[88]. Отмечая подзаконный характер норм, содержавшихся в принятых ранее постановлениях Пленума, А. С. Пиголкин отрицал их наличие в новых руководящих разъяснениях: «После же принятия нового Положения о Верховном Суде СССР мы видим в постановлениях Пленума только разъяснение уже существующих норм»[89].
Несмотря на официальную позицию, отвергавшую право суда создавать нормы, ряд советских ученых, опираясь прежде всего на реальные факты, продолжали и после 1957 г. настаивать на признании за высшими судебными органами определенных нормотворческих полномочий. Так, С. И. Вильнянский, анализируя значение руководящих разъяснений в контексте нового Положения, уточнял свою позицию, высказанную им в 1947 г., и выделял две основные функции данного вида судебных актов[90].
1. Руководящие разъяснения Пленума Верховного Суда СССР разъясняют действующее законодательство «с целью его единообразного понимания и применения». Эти разъяснения, по мнению автора, не являются судебным толкованием. Они «отличаются от судебного толкования тем, что они обязательны для всех судов и, следовательно, являются нормативными актами». С. И. Вильнянский обращал особое внимание и на то, что руководящие разъяснения обязательны не только для судов, но и для всех участников процесса, «следовательно, все граждане и социалистические организации, которые могут быть участниками процесса, должны ими руководствоваться в своей деятельности».
2. Руководящие разъяснения восполняют пробелы законодательства, что подтверждается принятием Пленумом постановлений, направленных на разрешение ситуаций «при полном отсутствии закона, регулирующего данные отношения, и вместо недостающего закона». Однако такие разъяснения Пленума Верховного Суда СССР «должны быть строго подзаконны, не могут противоречить советскому законодательству и общим началам политики Советского государства».
Кроме того, С. И. Вильнянский указывал еще на одну разновидность постановлений Пленума Верховного Суда СССР, содержащих «инструктивный материал, приближающийся по своему характеру к приказам и инструкциям, издаваемым органами государственного управления», обязательный для исполнения всеми судами. Но принятие такого рода постановлений в 50-е гг. XX в. уже прекратилось, поскольку больше не входило в компетенцию Пленума Верховного Суда СССР.
Отделяя руководящие разъяснения Пленума Верховного Суда СССР, являющиеся нормативными актами, содержащими правоположения общего характера, от судебной практики, ученый приходил к выводу о том, что в некоторых случаях руководящие указания для всех судебных органов давались и в постановлениях Пленума Верховного Суда СССР по отдельным делам, рассмотренным в порядке надзора. За такого рода постановлениями С. И. Вильнянский также признавал нормативный характер.
В 60-70-е гг. прошлого века советская юридическая наука выработала ряд новых, получивших признание аспектов, касающихся роли судебной практики в правовом регулировании.
Во-первых, широко распространенной стала идея о необходимости конкретизации права, согласно которой «закон должен быть опосредован другими нормами, являющимися также общими правилами, но более детализированного порядка. Этого требует сама природа закона как общего (абстрактного) правила, которое в процессе его применения должно регулировать многообразные, конкретные, индивидуализированные отношения. Лишь в этом случае закон в сочетании с выработанными при уяснении смысла закона и конкретизированными на его основе правилами процессе его применения судами выполняет свою служебную роль – регулирует охватываемые им общественные отношения»[91]. Так, по мнению А. Б. Венгерова, «способ регулирования общественных отношений при помощи масштабов (мер), общих правил поведения порождает и такое неотъемлемое свойство права, как конкретизация права. Нормативность и конкретизация – две диалектически взаимосвязанные стороны, характеризующие правовой способ регулирования общественных отношений»[92]. Аналогичную позицию высказывал С. С. Алексеев: «Диалектическое единство высокой нормативности и необходимости конкретизации нормативных предписаний носит характер объективной закономерности»[93].
Во-вторых, в сфере научных исследований в данной области получил распространение взгляд на существование двух основных способов конкретизации закона: через издание подзаконных нормативных актов органами государственной власти, наделенными соответствующими полномочиями, и путем формулирования судебными инстанциями положений нормативного характера – правоположений (эта категория была впервые введена в теорию советского права). При этом утверждалось, что в первом случае конкретизация осуществлялась при помощи нормативного регулирования, а во втором имело место поднормативное регулирование, в силу того что положения, вырабатываемые судебной практикой, стояли иерархически ниже норм права, возникших в процессе официального нормотворчества.
А. Б. Венгеров определил правоположение как «общее положение, сложившееся в процессе неоднократного применения судебными органами правовых норм по аналогичным делам, связанное с конкретизацией в рамках закона правовой нормы. Правоположение – это „прообраз“ будущей правовой нормы»[94].
С. С. Алексеев, уделявший большое внимание раскрытию основных характеристик правоположений, понимал под ними «устоявшиеся типовые решения применения юридических норм, которые реально приобретают черты общих правил»[95]. Ученый в зависимости от формы закрепления в судебных актах разделял два вида правоположений, имеющих нормативное значение. К первым относятся прецеденты толкования – своеобразные образцы применения права, устанавливаемые практикой верховных судов СССР и союзных республик. При этом утверждалось, что «в отличие от прецедента как источника права прецедентная практика не ведет к созданию новой юридической нормы, а связана с разъяснением уже существующей нормы права, с выработкой определенного устоявшегося положения о применении нормы права по аналогичным делам. В постановлениях и определениях высших судебных органов по делам указанного рода содержится своего рода типовое решение, образец для решения „через пример“. Они поэтому в какой-то мере приобретают нормативное значение»[96]. Правоположения второго вида закрепляются в руководящих разъяснениях пленумов верховных судов. В отличие от постановлений первого вида постановления пленумов центральных юрисдикционных органов, по мнению С. С. Алексеева, содержат нормы правоприменения. Специфичность юридической природы данных норм заключается в способе их возникновения, в основе которого лежит потребность в выработке конкретизирующего положения для целей разрешения судебных дел.
Вместе с тем подходы автора к оценке предложенной им категории норм правоприменения со временем претерпели изменения. Так, в 1972 г., характеризуя данный вид правоположений, он писал: «Это уже „настоящие“ формально закрепленные конкретизирующие нормативные предписания, хотя они и находятся в иной плоскости, нежели нормы, вырабатываемые в порядке правотворчества»[97]. При этом в отличие от подзаконного нормотворчества органов исполнительной власти указанные нормативные предписания «можно назвать вспомогательными „нормами правоприменения“, выражающими переход от юридической практики к общим юридическим нормам. Отсюда следует, что, будучи нормативными актами, постановления Пленума Верховного Суда СССР и других центральных юрисдикционных органов лишь весьма условно могут быть названы источниками права, внешними формами права»[98].
Однако в более поздних работах С. С. Алексеев категорически отвергал какую-либо возможность признания за данными судебными актами статуса источников права. Согласно его утверждению правоположения «приближаются к нормативным предписаниям правотворчества, к нормам права. Более того, по своему существу такого рода предписания подчас конкретизируют закон по важнейшим моментам и в силу этого являются положениями, „достойными“ иметь статус юридических норм. Вместе с тем необходимо подчеркнуть: конкретизирующие предписания центральных органов юрисдикции – это все же не нормы права. По отношению к правовым нормам они представляют собой результаты официального нормативного толкования действующего права – логическими выводами из одной, а чаще из нескольких связанных между собой юридических норм, сформулированных на основе данных юридической практики. Главное же – они являются не результатом правотворчества, а обобщенными результатами деятельности, относящейся к иной сфере правовой действительности, к применению права… По сумме своих свойств и признаков они так и не „дотягивают“ до юридических норм, не включаются в целостную нормативную систему – основу механизма правового регулирования, не несут на себе печать свойственных ей характеристик, и вследствие этого им не присуще то, что свойственно собственно праву, – значение первичного источника юридической энергии, первичного критерия правомерного поведения»[99]. Основываясь на данном посыле, автор пришел к выводу о том, что постановления Пленума Верховного Суда СССР и других центральных юрисдикционных органов, не являясь источниками права, представляют собой лишь «интерпретационные акты, содержащие нормативные положения о применении юридических норм»[100].
Следует отметить, что вопреки отрицанию возможности закрепления в постановлениях пленумов высших судебных инстанций новых норм права достаточно распространенным было мнение, согласно которому данные постановления как акты, содержащие нормативное толкование, являются нормативными актами. «Наличие права нормативного толкования, – отмечал А. С. Пиголкин, – есть своеобразное предоставление полномочий на участие в правотворчестве (в особых формах и строго ограниченных пределах). Поэтому вполне обоснованно, как представляется, ряд ученых[101] относят акты официального нормативного толкования к нормативным актам»[102]. Подтверждают правильность данного подхода также факты опубликования руководящих разъяснений Пленума Верховного Суда СССР в Бюллетене нормативных актов министерств и ведомств СССР[103]. На усиление обязательного характера разъяснений верховных судов указывали и принятые законы, регламентировавшие вопросы судебной системы. Так, ст. 3 Закона СССР от 30 ноября 1979 г. «О Верховном Суде СССР»[104] гласила об обязательности руководящих разъяснений Пленума Верховного Суда СССР не только для судов, но и для других органов и должностных лиц, применяющих закон, по которому дано разъяснение. Аналогичные изменения, касавшиеся руководящих разъяснений пленумов верховных судов союзных республик, были внесены в республиканское законодательство (ст. 56 Закона РСФСР от 8 июля 1981 г. «О судоустройстве в РСФСР»)[105].
Кроме того, на Верховный Суд СССР возлагалось полномочие по контролю за выполнением судами руководящих разъяснений Пленума Верховного Суда СССР. Так, 16 августа 1984 г. Пленум принял постановление № 15 «О руководящих разъяснениях Пленумов Верховных Судов союзных республик»[106], в котором указал на необходимость соответствия постановлений пленумов верховных судов союзных республик постановлениям Пленума Верховного Суда СССР, а также рекомендовал верховным судам союзных республик направлять постановления пленумов, содержащие руководящие разъяснения, республиканским министерствам и ведомствам, своевременно информировать население о принятии таких постановлений, публиковать их, регулярно издавать сборники действующих постановлений пленумов верховных судов союзных республик.
Однако несмотря на всеобщее признание обязательного характера разъяснений, в советской юридической науке в 70-е гг. XX в. утвердилась идея о том, что данная разновидность нормативных актов не является источником права[107].
В 80-е гг. в юридической науке вновь наблюдалась тенденция к признанию судебного нормотворчества. «В нашей литературе, – писал Л. С. Явич, – сложилось резко отрицательное отношение к судебному нормотворчеству, и законы его не предусматривают. Представляется, что это неправильно. Такое нормотворчество можно допустить, но при условии его соответствия закону»[108]. На признание нормотворческой деятельности судебных органов обращал внимание и В. Э. Краснянский: «Используя в тех областях права, где это допускается, аналогию, применяя другие методы толкования, верховные суды и Государственный арбитраж Совета Министров СССР в издаваемых ими руководящих указаниях предлагают судам и арбитрам обязательные для них правила, разъясняющие, конкретизирующие, детализирующие действующее законодательство. В этих пределах рассматриваемые постановления и инструкции несомненно носят нормативный характер и являются источниками советского права»[109].
Данную точку зрения разделял и В. И. Леушин. Отмечая отсутствие единства мнений о правовой природе руководящих разъяснений, содержащихся в постановлениях Пленума Верховного Суда СССР, пленумов (президиумов) верховных судов союзных республик, ученый выделял две основные позиции: одни считают указанные постановления актами толкования, т. е. интерпретационными актами, не предусматривающими новых норм, другие – подзаконными нормативными актами, входящими в число источников права. По мнению В. И. Леушина, «вторая позиция представляется более точной. Правоположения, содержащиеся в постановлениях пленумов Верховных судов, нельзя сводить лишь к толкованию закона. Верховные суды, обобщая практику, не только раскрывают содержание закона, но и разрабатывают конкретизирующие закон правила, процессуальные нормы, указания, обеспечивающие единообразие при восполнении пробелов в законодательстве»[110]. Автор приходил к выводу о том, «что юридическая практика как относительно самостоятельное институционное образование не просто граничит с правом, но и частично в наиболее развитой ее форме входит в его содержание»[111].
Демократизация общества в начале 90-х гг. XX в., распад СССР явились толчком для преобразования государственного устройства, в том числе судебной сферы. 24 октября 1991 г. постановлением Верховного Совета РСФСР была одобрена Концепция судебной реформы в РСФСР[112], которая в качестве одной из главных задач называла утверждение в государственном механизме судебной власти как самостоятельной влиятельной силы, независимой от законодательной и исполнительной власти. Повышение роли судебной власти способствовало становлению новых подходов, нацеленных на признание судебного нормотворчества в России[113]. При этом в литературе высказывались разные, в том числе кардинальные, предложения. Так, по мнению Р. З. Лившица, «суть правовой нормы в обязательности содержащегося в ней правила, но отнюдь не в том, скольких людей оно касается. Можно придать властные функции и конкретному судебному решению, распространить его на широкий круг аналогичных ситуаций. Этот механизм судебного прецедента имеет широкое применение в мировой практике, поэтому он может использоваться и в нашей действительности.
Уже сейчас, на первых этапах движения к правовому государству, есть основания признать, что суды создают нормы права или, другими словами, судебная практика является источником права. На нынешнем этапе этот тезис охватывает судебную практику в обобщенном виде, в виде постановлений вышестоящих судебных органов. В перспективе сила и авторитет правовой нормы будут признаны и за отдельными судебными решениями»[114]. «...Не исключено, – писал В. Н. Синюков, – что в ближайшей перспективе должна наметиться тенденция к известной структурной эволюции системы российского права в направлении усвоения ею элементов общего (судебного прежде всего) права, которое сначала фактически, а затем все более и формально-юридически будет получать самостоятельное значение в системе источников российского законодательства»[115].
На необходимость признания в России судебного прецедента источником права указывал и С. С. Алексеев: «Надо полагать, настала пора вообще изменить наше видение правосудия, интерпретацию его назначения как одного лишь применения права. Данные теории, да и опыт развитых демократических стран, причем не только англо-американской группы, свидетельствует, что высокий уровень правового развития достигается в обществе тогда, когда суд, опираясь на Конституцию, на закон, на закрепленные в законе основополагающие правовые принципы, общепризнанные права человека, тоже „творит право“. Поэтому придание решениям высших судебных инстанций функций судебного прецедента представляется делом назревшим, вполне оправданным»[116].
Большое влияние на сложившиеся в советской юридической науке взгляды на роль суда в правотворческом процессе оказал ряд конкретных событий. Важнейшим и них стало создание Конституционного Суда РФ, которому принадлежит весьма важная роль в нормотворческой сфере.
Особое значение решений Конституционного Суда обусловлено, с одной стороны, его специфическими, отличающими его от судов общей юрисдикции и арбитражных судов правомочиями по решению исключительно вопросов права, а с другой - характером юридических последствий, определенных непосредственно в Конституции Российской Федерации, согласно которой акты или их отдельные положения, признанные Судом неконституционными, утрачивают силу, а не соответствующие Конституции международные договоры не подлежат введению в действие и применению (ч. 6 ст. 125). Более того, признание федерального закона, нормативного акта Президента РФ или Правительства РФ, договора или отдельных их положений, а также нормативных актов и договоров субъектов РФ не соответствующими Конституции является в силу ст. 87 Федерального конституционного закона от 27 июля 1994 г. № 1-ФКЗ «О Конституционном Суде Российской Федерации» (далее – Закон о Конституционном Суде РФ) основанием для отмены в установленном порядке положений других нормативных актов либо договоров, основанных на признанных неконституционными полностью или частично нормативном акте либо договоре, либо воспроизводящих их или содержащих такие же положения, какие были признаны неконституционными. Положения этих нормативных актов и договоров не могут применяться судами, другими органами и должностными лицами.
Прекращение действия нормативного акта в свою очередь влечет возникновение, изменение либо прекращение правоотношений для неопределенного круга лиц, т. е. вызывает последствия, аналогичные последствиям принятия закона или иного правового акта. Этот вывод подтвержден и самим Судом. Так, согласно его Постановлению от 16 июня 1998 г. № 19-П по делу о толковании отдельных положений статей 125, 126 и 127 Конституции Российской Федерации[117] «решения Конституционного Суда Российской Федерации, в результате которых неконституционные нормативные акты утрачивают юридическую силу, имеют такую же сферу действия во времени, пространстве и по кругу лиц, как решения нормотворческого органа, и, следовательно, такое же, как нормативные акты, общее значение». Суд, отменяя действие актов либо их отдельных положений, фактически осуществляет нормотворческую деятельность в рамках своих «негативных законодательных полномочий», установленных Конституцией. В силу ст. 6 и 79 Закона о Конституционном Суде РФ решения Суда являются обязательными для всех представительных, исполнительных и судебных органов государственной власти, органов местного самоуправления, предприятий, учреждений, организаций, должностных лиц, граждан и их объединений на всей территории страны. В соответствии со ст. 78 Закона постановления и заключения Конституционного Суда так же, как и иные нормативные акты, принимаемые органами государственной власти, подлежат незамедлительному опубликованию в официальных изданиях. Данное положение аналогично требованию, предъявляемому к нормативным актам ч. 3 ст. 15 Конституции РФ.
Перечисленные положения действующего законодательства породили дискуссию о нормативности принимаемых Конституционным Судом РФ решений, которая не затихает и сегодня. При этом на нормативность решений указывали прежде всего сами судьи Конституционного Суда РФ. Так, В. А. Туманов, Председатель Конституционного Суда РФ в 1996–1997 гг., обращал внимание на то, что «хотя формально Конституционный Суд не отнесен к числу правотворческих органов, но по существу он таковым является. Законодательные акты или отдельные нормы, признанные им не соответствующими Конституции, утрачивают силу. Не без основания Конституционный Суд (как, впрочем, и другие конституционные суды) называют „негативным законодателем“. Однако он более чем таковой в той мере, в какой его решения носят характер прецедента, то есть содержат правило или указание, которому и в дальнейшем должны следовать законодательные или иные органы»[118]. Аналогичного взгляда придерживался и возглавлявший Конституционный Суд РФ в 1997–2003 гг. М. В. Баглай, который стоял на позиции признания за постановлениями Конституционного Суда РФ статуса источников конституционного права[119].
Не изменились принципиальные подходы к решению данного вопроса и у ныне действующего Председателя Конституционного Суда РФ. «Некоторые существенные признаки решений Конституционного Суда, - отмечает В. Д. Зорькин, - сближают их с прецедентами. Так, его решения распространяются не только на конкретный случай, но и на все аналогичные случаи и имеют официальный характер, делающий их реализацию обязательной на всей территории страны. Поскольку Конституционный Суд обладает самостоятельной правотворческой функцией, следует признать, что его решения приобретают прецедентный характер и становятся источниками права. Логика такого подхода закономерна для стран, проводящих радикальные социальные, экономические и политические реформы. Нормативное регулирование в таких странах находится в постоянном противоречивом развитии: то отстает от проводимых реформ, то опережает их, что вызывает потребность в конституционализации отраслевого и регионального законодательства, то есть во встраивании его в непротиворечивую правовую систему, основанную на верховенстве Конституции. Создание значимых прецедентов в этой ситуации играет важную и даже направляющую роль»[120]. «Конституционный Суд, - пишет он в другой, более поздней работе, - оказывает существенное влияние на правотворчество. Его решения по делам о проверке конституционности законов и иных нормативных правовых актов, по сути, обладают нормативной силой и как таковые приобретают прецедентное значение»[121].
Данную точку зрения разделяют и многие российские ученые[122]. По утверждению директора Института государства и права РАН Б. Н. Топорнина, «по существу Конституционный Суд стал именно нормотворческим органом. Признавая законы и другие нормативные акты или их отдельные нормы не соответствующими Конституции, Конституционный Суд тем самым их отменяет, а значит, заменяет одни нормы права другими»[123]. М. Н. Марченко, анализируя природу постановлений Конституционного Суда РФ, также отмечает, что «по своей юридической природе и характеру эти решения Суда являются не только актами применения, но и актами правотворчества Суда, актами, которые содержат нормы права, выступающие в качестве неотъемлемых составных частей правовой системы постсоветской России»[124]. Решения Конституционного Суда, по мнению Б. С. Эбзеева, являются, с одной стороны, правоприменительными актами, с другой – источниками права и им присуща материально-правовая сила закона[125].
Тем не менее в отечественной юридической науке признание решений Конституционного Суда РФ источниками права не является единодушным. Противники названного подхода отрицают нормотворческую деятельность Конституционного Суда РФ, полагая, что в его решениях в принципе не могут содержаться новые нормы. Данные решения они относят к актам толкования либо интерпретационным актам[126]. Интересно, что некоторые из этих авторов признают фактическое нормотворчество Конституционного Суда РФ, но считают эту практику неконституционной[127]. Так, А. Д. Бойков, стоящий на данной позиции, критикуя принятое Конституционным Судом РФ постановление, задается риторическим вопросом: «Но ведь такое решение правового вопроса – это компетенция законодателя, а не Конституционного Суда РФ, ибо речь идет уже не просто о негативном правотворчестве, а о позитивном праве. Выходит, Конституционный Суд РФ превысил свои полномочия»[128].
Кроме того, некоторые авторы высказывают мнение о том, что вырабатываемые Конституционным Судом положения носят исключительно доктринальный характер[129].
Наряду с дискуссией об отнесении решений Конституционного Суда РФ к источникам права в юридической науке, начиная с 90-х гг. XX в., активно обсуждается вопрос о юридической природе судебных правовых позиций – новой категории, получившей широкое распространение в отечественном праве и фактически заменившей понятие «правоположение». В советский период понятие «правовая позиция» применялось в различных правовых актах, но обычно носило общетеоретический характер и не связывалось непосредственно с положениями, вырабатываемыми судом как государственным органом власти. Данная категория воспринималась в ее общеупотребительном смысле, означала точку зрения, мнение по какому-либо вопросу и использовалась для обозначения позиции государства в международно-правовых отношениях, позиции участников судебного процесса, адвокатов, судей[130]. С принятием Закона о Конституционном Суде РФ понятие «правовая позиция» стало непосредственно связываться с формулируемыми Конституционным Судом РФ положениями, включенными в его решения. Так, согласно ст. 29 Закона решения и другие акты Конституционного Суда выражают соответствующую Конституции Российской Федерации правовую позицию судей, свободную от политических пристрастий. Статья 73 Закона предусматривает, что если большинство участвующих в заседании палаты судей склоняются к необходимости принять решение, не соответствующее правовой позиции, выраженной в ранее принятых решениях Конституционного Суда Российской Федерации, дело передается на рассмотрение в пленарное заседание.
В юридической литературе достаточно много внимания уделено исследованию правовых позиций Конституционного Суда РФ. Тем не менее в науке отсутствует единое мнение о природе данного правового явления. Различные исследователи рассматривают правовые позиции как систему правовых аргументов, правоположений (правопонимания), образцы (правила) прецедентного характера, общие правовые ориентиры[131]; обобщенные представления Суда по конкретным конституционно-правовым проблемам[132]; правовые принципы, пригодные для решения ряда дел[133]; системы выводов и аргументов, приведенных в ходе рассмотрения Судом конкретных дел по сугубо определенным проблемам и имеющих общий характер, т. е. приемлемых и необходимых при рассмотрении аналогичных проблем[134]. При этом ряд авторов в качестве важнейшего элемента правовых позиций выделяют их нормативное содержание. «Правовая позиция Конституционного Суда, – утверждает Б. А. Страшун, - это общеобязательное предписание и для законодателя, и для правоприменителя»[135]. С точки зрения Н. С. Бондаря, «в правовой позиции Конституционного Суда отражается суть, нормативно-доктринальная квинтэссенция принятого решения[136]. Л. В. Лазарев трактует правовые позиции как нормативно-интерпретационные установления[137]. Другие авторы усматривают в них прецедентно-нормативный характер. Так, по мнению Н. С. Волковой и Т. Я. Хабриевой, именно «судебно-прецедентная природа решений Конституционного Суда в совокупности со свойством общеобязательности придает правовым позициям качество нормативности»[138]. На близость правовых позиций к ratio decidendi обращает внимание и Г. Гаджиев[139].
Вместе с тем отдельные авторы относят правовые позиции, выработанные Конституционным Судом, к источникам права вместе с решениями, в которых они содержатся[140]. Однако данная точка зрения вызывает определенные возражения. Правовая позиция, с одной стороны, всегда является частью вынесенного Конституционным Судом решения. С другой – это сформулированное Конституционным Судом положение, лежащее в основе решения, обладающее характеристиками, присущими самой норме права. Следовательно, правовая позиция не может являться источником права[141]. Представляется, что правовая позиция есть разновидность норм права, форма выражения которых имеет отличительные особенности, связанные с их происхождением, характерным именно для судебного нормотворчества.
В последнее десятилетие понятие «правовая позиция» стало активно использоваться и по отношению к положениям, создававшимся Верховным и Высшим Арбитражным судами и получившим закрепление в постановлениях их Президиума или Пленума.
Принимаемые высшими судебными органами государства постановления, о нормативности которых чаще всего спорят юристы, направлены прежде всего на выработку у судов единообразных подходов к применению того или иного законодательного акта. Степень устойчивости правопорядка любого государства во многом зависит от соблюдения принципа единообразия судебной практики. Требование к единообразию рассмотрения судами дел нашло отражение в ст. 126 Конституции РФ, согласно которой на Верховный Суд РФ возложены функции судебного надзора за деятельностью нижестоящих судов и дачи разъяснений по вопросам судебной практики, а также в федеральных конституционных законах от 31 декабря 1996 г. № 1-ФКЗ «О судебной системе Российской Федерации» (ч. 4 ст. 19)[142] и от 5 февраля 2014 г. № 3-ФКЗ «О Верховном Суде Российской Федерации» (п. 1 ч. 7 ст. 2; п. 1 ч. 3 ст. 5)[143], в соответствии с которыми Верховный Суд РФ дает судам разъяснения в целях обеспечения единообразного применения законодательства Российской Федерации.
Вместе с тем изменения в законодательстве, связанные с объединением Верховного и Высшего Арбитражного судов, повлекли за собой признание утратившими силу Закона РСФСР от 8 июля 1981 г. «О судоустройстве РСФСР», предусматривавшего обязательность руководящих разъяснений для судов, других органов и должностных лиц (ст. 56)[144], а также ст. 13 Федерального конституционного закона от 28 апреля 1995 г. № 1-ФКЗ «Об арбитражных судах в Российской Федерации»[145], в соответствии с п. 2 которой Пленум Высшего Арбитражного Суда РФ принимал постановления, обязательные для арбитражных судов в РФ.
Однако на практике данные события не повлияли на обязательный характер постановлений Пленума ВАС РФ. Подтверждением тому может служить ч. 1 ст. 3 Федерального конституционного закона от 4 июня 2014 г. № 8-ФКЗ «О внесении изменений в Федеральный конституционный закон „Об арбитражных судах в Российской Федерации“ и статью 2 Федерального конституционного закона „О Верховном Суде Российской Федерации“»[146], в соответствии с которой постановления Пленума ВАС РФ сохраняют свою силу до принятия соответствующих решений Пленумом Верховного Суда РФ. Более того, Федеральным законом от 28 июня 2014 г. № 186-ФЗ «О внесении изменений в Арбитражный процессуальный кодекс Российской Федерации»[147] абз. 7 ч. 4 ст. 170 АПК РФ был изложен в новой редакции, указывающей на то, что в мотивировочной части решения могут содержаться ссылки на постановления Пленума Верховного Суда РФ и сохранившие силу постановления Пленума ВАС РФ по вопросам судебной практики, а также на постановления Президиума Верховного Суда РФ и сохранившие силу постановления Президиума ВАС РФ.
Этим же Законом изменен п. 5 ч. 3 ст. 311 АПК РФ, предусматривающий отныне в качестве основания пересмотра судебных актов по новым обстоятельствам определение либо изменение в постановлении Пленума Верховного Суда РФ или в постановлении Президиума Верховного Суда РФ практики применения правовой нормы, если в соответствующем акте Верховного Суда РФ содержится указание на возможность пересмотра вступивших в законную силу судебных актов в силу данного обстоятельства. Значение судебной практики Верховного Суда РФ для судов общей юрисдикции подчеркивается в п. 5 ч. 4 ст. 392 ГПК РФ, согласно которому судебное постановление может быть пересмотрено, если в постановлении Президиума или Пленума Верховного Суда РФ, определившем (изменившем) практику применения правовой нормы, указано на возможность пересмотра по новым обстоятельствам вступивших в законную силу судебных постановлений, при вынесении которых правовая норма была применена судом иначе, чем указано в данном постановлении Президиума или Пленума Верховного Суда РФ.
На обязательный характер постановлений пленумов постоянно обращают внимание как высшие судебные органы, так и органы исполнительной власти. Постановление Пленума Верховного Cуда РСФСР от 29 августа 1989 г. «О соблюдении судами Российской Федерации процессуального законодательства при рассмотрении уголовных дел по первой инстанции» (в ред. постановлений Пленума Верховного Суда РФ от 21 декабря 1993 г. № 11 и от 25 октября 1996 г. № 10) предписывало судам Российской Федерации принять меры к безусловному выполнению процессуального закона и соответствующих постановлений Пленума Верховного Суда РФ при разбирательстве каждого уголовного дела[148]. Обязанность судебных органов учитывать постановления Конституционного Суда РФ и постановления Пленума Верховного Суда РФ при разрешении дел закреплена также в постановлении Пленума Верховного Суда РФ от 19 декабря 2003 г. № 23 «О судебном решении»[149].
На практике встречается немало решений, отмененных вышестоящей инстанцией в связи с несоблюдением судами положений, изложенных в постановлениях пленумов высших судебных инстанций. Так, определением судебной коллегии по гражданским делам Верховного Суда РФ от 1 октября 2013 г. № 5-КГ13-77[150] были отменены судебные акты первой и апелляционной инстанций, а дело направлено на новое рассмотрение в связи с вынесением решения, нарушающего постановление Пленума Верховного Суда РФ от 10 октября 2003 г. № 5 «О применении судами общей юрисдикции общепризнанных принципов и норм международного права и международных договоров Российской Федерации». Президиум Высшего Арбитражного Суда РФ постановлением от 24 декабря 2013 г. № 14231/13[151] отменил определение ВАС РФ от 28 августа 2013 г. по делу № ВАС-7907/13 как противоречащее постановлению Пленума ВАС РФ от 30 июня 2008 г. № 30 «О некоторых вопросах, возникающих в связи с применением арбитражными судами антимонопольного законодательства».
В качестве примера, подтверждающего обязательность постановлений пленумов высших судебных инстанций для иных организаций и должностных лиц, могут служить письма федеральных органов исполнительной власти, направляемые ими в подведомственные структуры. Так, в письме от 15 ноября 2012 г. № ЮД-03-54/13234 «О постановлении Пленума Верховного Суда Российской Федерации»[152] Федеральное агентство лесного хозяйства просит довести постановление Пленума Верховного Суда РФ от 18 октября 2012 г. № 21 «О применении судами законодательства об ответственности за нарушения в области охраны окружающей среды и природопользования» до сведения сотрудников органов исполнительной власти субъектов Российской Федерации, уполномоченных в области лесных отношений, и подведомственных организаций для использования в работе. Письмом Федеральной налоговой службы от 12 августа 2013 г. № НД-4-14/14583[153] в налоговые органы направлено постановление Пленума ВАС РФ от 30 июля 2013 г. № 61 «О некоторых вопросах практики рассмотрения споров, связанных с достоверностью адреса юридического лица» для применения в качестве руководства по государственной регистрации юридических лиц.
Сложнее обстоит дело с признанием обязательности правовых позиций, содержащихся в постановлениях президиумов высших судебных инстанций. В последнее десятилетие и судебная практика, и подходы законодателя к решению данного вопроса неоднократно изменялись. В особенности это коснулось деятельности арбитражных судов, которые после 2000 г. стали регулярно ссылаться в своих решениях на правовые позиции, высказанные в постановлениях Президиума ВАС РФ. Официальный статус правовым позициям ВАС РФ придало постановление Пленума ВАС РФ от 14 февраля 2008 г. № 14[154], которым постановление Пленума ВАС РФ от 12 марта 2007 г. № 17 «О применении Арбитражного процессуального кодекса Российской Федерации при пересмотре вступивших в законную силу судебных актов по вновь открывшимся обстоятельствам» было дополнено п. 5.1. Согласно содержащемуся в нем разъяснению судебный акт, оспариваемый заявителем в порядке надзора и основанный на положениях законодательства, практика применения которых после его принятия определена ВАС РФ в постановлении Пленума ВАС РФ или постановлении Президиума ВАС РФ, в том числе принятом по результатам рассмотрения другого дела в порядке надзора, может быть пересмотрен по вновь открывшимся обстоятельствам.
Тем самым Пленум ВАС РФ впервые официально закрепил, что правовые позиции, вырабатываемые Президиумом ВАС РФ при рассмотрении конкретных дел, имеют общеобязательный нормативный характер, который проявляется в обязанности арбитражных судов использовать эти правовые позиции в качестве основания вынесения судебных актов по другим делам.
Упомянутое постановление вызвало новый всплеск обсуждений, касающихся прецедентного характера судебных актов, принимаемых Пленумом и Президиумом ВАС РФ. Многие юристы посчитали, что постановление вводит в арбитражную практику феномен прецедента. Так, по мнению А. Т. Боннер, «в комментируемом Постановлении Пленум ВАС РФ закрепил нормативное значение судебного прецедента в системе арбитражных судов»[155]. В. В. Ярков, характеризуя названное постановление, отмечает: «Концепция судебного прецедента в новых условиях оказывается весьма плодотворной. Судебная практика может выступать не только в качестве предварительной ступени к последующему нормативному регулированию, но и сама становится непосредственным источником такого регулирования… данное решение Пленума Высшего Арбитражного Суда РФ интересно и направлено на усиление роли судебной практики высшего судебного органа не только для правоприменения, но и правового регулирования, закрепляя особую роль и создавая механизмы учета решений Президиума Высшего Арбитражного Суда РФ для гражданского оборота и публичных правоотношений»[156].
Поднятая Пленумом ВАС РФ тема была продолжена Конституционным Судом РФ в 2010 г. при рассмотрении дела о проверке конституционности положений ч. 4 ст. 170, п. 1 ст. 311 и ч. 1 ст. 312 АПК РФ в связи с жалобами закрытого акционерного общества «Производственное объединение „Берег“», открытых акционерных обществ «Карболит», «Завод „Микропровод“» и «Научно-производственное предприятие „Респиратор“», оспаривавшими право Пленума и Президиума ВАС РФ выносить акты, являющиеся основанием для пересмотра решений арбитражных судов по вновь открывшимся обстоятельствам. В постановлении от 21 января 2010 г. № 1-П[157] Конституционный Суд РФ, проанализировав положения п. 5.1 постановления Пленума ВАС РФ от 14 февраля 2000 г. № 14 и установив ряд оговорок, ограничивающих возможность признания любых правовых позиций, сформулированных Пленумом или Президиумом ВАС РФ, основанием для пересмотра дела по вновь открывшимся обстоятельствам, признал данное постановление не противоречащим Конституции РФ. Конституционный Суд также указал, что на применение правовой позиции ВАС РФ «не могут не распространяться общие принципы действия норм права во времени, в пространстве и по кругу лиц». В этом же постановлении, говоря о правовых позициях ВАС РФ, Конституционный Суд оперирует такими правовыми конструкциями, как «нормативное регулирование» и «формальная определенность правовой нормы», которые обычно используются при характеристике именно норм права. Тем самым Конституционный Суд однозначно подтвердил, что правовым позициям присуще качество нормативности.
В связи с этим А. Н. Верещагин совершенно справедливо отметил: «Это означает, что фундаментальный для зарубежных систем прецедентного права принцип stare decisis („стоять на решенном“) был наконец-то официально санкционирован российским Конституционным Судом. Так сказать, „отлит“ им в граните. Теперь невозможно, как это порой делали некоторые судьи, отказываться принимать во внимание позиции Президиума ВАС со ссылкой на то, что „прецедентное право в Российской Федерации не установлено“»[158].
Впоследствии Федеральным законом от 23 декабря 2010 г. № 379-ФЗ «О внесении изменений в Арбитражный процессуальный кодекс Российской Федерации»[159] в ст. 311 АПК РФ были внесены изменения, направленные на приведение ее в соответствии с постановлением Конституционного Суда от 21 января 2010 г. № 1-П. Таким образом, обязанность судов пересматривать дела в случае определения либо изменения в постановлениях Пленума и Президиума ВАС РФ практики применения правовой нормы получило закрепление на законодательном уровне. Вместе с тем из данной нормы логически вытекает и непосредственная обязанность судов руководствоваться правовыми позициями, уже принятыми ВАС РФ на момент рассмотрения дела.
Аналогичные положения применительно к постановлениям Пленума и Президиума Верховного Суда РФ были введены Федеральным законом от 9 декабря 2010 г. № 353-ФЗ в ст. 392 ГПК РФ[160]. Позднее, в 2014 г., в связи с прекращением деятельности ВАС РФ в ст. 311 АПК РФ были внесены соответствующие поправки[161], заменившие постановления Пленума и Президиума ВАС РФ на постановления Пленума и Президиума Верховного Суда РФ. Идентично изложено данное положение и в ст. 350 Кодекса административного судопроизводства РФ, принятого в 2015 г.
В ст. 180 КАС РФ впервые нашло закрепление право суда ссылаться в мотивировочной части решения на решения Конституционного Суда РФ, постановления Пленума Верховного Суда РФ, постановления Президиума Верховного Суда РФ, принятые Верховным Судом РФ в целях обеспечения единства судебной практики и законности. Аналогичные предложения изложены и в Концепции единого гражданского процессуального кодекса, одобренной решением Комитета по гражданскому, уголовному, арбитражному и процессуальному законодательству ГД ФС РФ от 8 декабря 2014 г. № 124(1)[162].
Огромное значение для формирования в отечественной науке новых подходов к признанию нормотворческой деятельности судебных органов имело присоединение 5 мая 1998 г. Российской Федерации к Конвенции о защите прав человека и основных свобод 1950 г., которая отныне стала частью правовой системы России. Присоединившись к Конвенции, Россия на практике столкнулась с таким феноменом, как прецедентное право Европейского Суда по правам человека. Прецедентный характер постановлений, выносимых Судом, признается как самим Судом, так и государствами-участниками Конвенции. В качестве юридической основы, позволяющей считать постановления судебными прецедентами, выступает ст. 32 Конвенции[163], согласно которой определение содержания прав, закрепленных в Конвенции, является прерогативой Европейского Суда по правам человека, осуществляемой им в ходе рассмотрения конкретных дел. При этом Суд не ограничивается буквальным толкованием конвенционных положений, а раскрывает смысл того или иного права, основываясь на общем для европейских стран наследии политических традиций, идеалов, свободы и верховенства права. Такой подход приводит к тому, что содержание прав, закрепленных в Конвенции, постоянно обогащается положениями, выработанными Судом, многие из которых не могут быть выведены непосредственно из текста Конвенции[164]. За годы своей деятельности Европейский Суд по правам человека выработал огромное количество правоположений, существенно дополнивших Конвенцию. Эти положения, получившие закрепление в конкретных постановлениях, активно применяются Судом при рассмотрении иных дел, что послужило основанием признания их нормами прецедентного права. Этот факт является общепризнанным, и Россия не может его игнорировать.
Ратифицируя Конвенцию, Российская Федерация заявила о признании юрисдикции ЕСПЧ. Данное заявление зафиксировано в ст. 1 Закона РФ от 30 марта 1998 г. «О ратификации Конвенции о защите прав человека и основных свобод и Протоколов к ней», согласно которой «Российская Федерация в соответствии со статьей 46 Конвенции признает ipso facto и без специального соглашения юрисдикцию Европейского суда по правам человека обязательной по вопросам толкования и применения Конвенции и протоколов к ней в случаях предполагаемого нарушения Российской Федерацией положений этих договорных актов»[165]. Закон предусматривает также приведение правоприменительной практики в полное соответствие с обязательствами Российской Федерации, вытекающими из участия в Конвенции и протоколах к ней.
После присоединения к Конвенции российские суды при рассмотрении конкретных дел стали обращаться к прецедентным постановлениям Европейского Суда по правам человека, которые теперь применяются наряду с иными источниками права для правильного разрешения судебных споров. Особенно активно в этом направлении действует Конституционный Суд РФ. «Решения Конституционного Суда Российской Федерации, – говорится в Рекомендации о применении общепризнанных принципов и норм международного права и международных договоров, принятой на Всероссийском совещании 24 декабря 2002 г., - содержат более 200 ссылок на международные документы различного уровня. Фактически каждое третье постановление мотивировано, в том числе с помощью отсылок к международно-правовым актам и решениям Европейского суда по правам человека»[166].
Значимость, которая придается Конституционным Судом РФ прецедентному праву ЕСПЧ, подтверждается и вышедшим в 2003 г. изданием «Европейские правовые стандарты в постановлениях Конституционного Суда Российской Федерации»[167]. При этом важно, что Конституционный Суд РФ использует не только окончательные постановления, вынесенные Европейским Судом в отношении Российской Федерации, но и постановления, касающиеся других стран. Так, постановление КС РФ от 20 октября 2015 г. № 27-П[168] содержит ссылки на постановления ЕСПЧ от 15 февраля 2005 г. по делу «Стил и Моррис (Steel & Morris) против Соединенного Королевства», от 23 февраля 1994 г. по делу «Фредин (Fredin) против Швеции», от 26 апреля 1995 г. по делу «Фишер (Fischer) против Австрии», от 26 мая 1988 г. по делу «Экбатани (Ekbatani) против Швеции», от 19 декабря 1989 г. по делу «Камасински (Kamasinski) против Австрии», от 29 октября 1991 г. по делу «Хельмерс (Helmers) против Швеции» и по делу «Фейде (Fejde) против Швеции», от 21 сентября 1993 г. по делу «Кремцов (Kremzow) против Австрии»; постановление КС РФ от 16 июля 2015 г. № 23-П[169] – ссылки на постановления ЕСПЧ от 26 июня 1991 г. по делу «Летелье (Letellier) против Франции», от 27 августа 1992 г. по делу «Томази (Tomasi) против Франции», от 28 октября 1994 г. по делу «Мюррей (Murray) против Соединенного Королевства», от 10 февраля 1995 г. по делу «Аллене де Рибемон (Allenet de Ribemont) против Франции», от 28 марта 2000 г. по делу «Барановский (Baranowski) против Польши», от 6 апреля 2000 г. по делу «Лабита (Labita) против Италии».
Высший Арбитражный Суд РФ в письме от 20 декабря 1999 г. № С1-7/СМП-1341[170] информировал арбитражные суды об основных положениях, применяемых Европейским Судом по правам человека при защите имущественных прав и права на правосудие. Фактически в информационном письме излагаются отдельные нормы прецедентного права, выработанные и применяемые Европейским Судом при рассмотрении дел. Так, ВАС РФ требует принимать во внимание изложенные положения при осуществлении правосудия в арбитражных судах Российской Федерации. Данное письмо положило начало формированию российской судебной практики, использующей в качестве оснований принятия решений прецедентную практику ЕСПЧ.
В настоящее время ссылки судов на конкретные постановления ЕСПЧ достаточно распространены. Например, в решении от 14 июня 2013 г. № ВАС-3601/13[171] ВАС РФ в обоснование своей позиции приводит следующий довод: «Защита права лица на осуществление предпринимательской деятельности (в том числе на основе лицензирования или выдачи специальных документов, дающих право на осуществление соответствующей деятельности) в соответствии с прецедентной практикой Европейского суда по правам человека (далее – Суд) относится к защите права собственности в понимании Конвенции о защите прав человека и основных свобод 1950 года (далее – Конвенция).
При решении вопроса о нарушении права собственности по смыслу Конвенции Европейский суд анализирует, имело ли место вмешательство в право собственности. Вместе с тем Суд признает, что государства имеют право контролировать использование собственности в соответствии с интересами общества, вводя такие законы, которые они считают необходимыми для этой цели (Постановление Европейского суда по правам человека по делу „Спорронг и Леннрот против Швеции“, 1982)».
В направлении прецедентного права активно продвигаются и суды общей юрисдикции. Председатель Верховного Суда РФ В. М. Лебедев, выступая на Всероссийском совещании в декабре 2002 г., в частности, обратил внимание на то, что в судебной практике широко применяются прецеденты Европейского Суда по правам человека[172]. Значительным событием стало принятие постановления Пленума Верховного Суда РФ от 10 октября 2003 г. № 5 «О применении судами общей юрисдикции общепризнанных принципов и норм международного права и международных договоров Российской Федерации»[173]. Это, по сути, первый официальный документ, обязывающий суды общей юрисдикции применять прецедентное право ЕСПЧ. Так, в п. 10 постановления указывается, что применение Конвенции должно осуществляться с учетом практики ЕСПЧ во избежание любого нарушения Конвенции о защите прав человека и основных свобод. Данное положение фактически возлагает на суды общей юрисдикции обязанность руководствоваться прецедентным правом Европейского Суда при рассмотрении дел, затрагивающих права, закрепленные в Конвенции. При этом Верховный Суд стремится избежать термина «прецедентное право», используемого Европейским Судом. В тексте постановления данный термин заменяется словосочетанием «правовые позиции» либо применяются более общие формулировки: «исходя из постановлений Европейского суда по правам человека», «в практике применения Конвенции», «требования, содержащиеся в постановлениях Европейского суда».
Еще более категоричное требование включено в п. 2 постановления Пленума Верховного Суда РФ от 27 июня 2013 г. № 21 «О применении судами общей юрисдикции Конвенции о защите прав человека и основных свобод от 4 ноября 1950 года и Протоколов к ней»[174], согласно которому «правовые позиции Европейского Суда по правам человека (далее – Европейский Суд, Суд), которые содержатся в окончательных постановлениях Суда, принятых в отношении Российской Федерации, являются обязательными для судов. С целью эффективной защиты прав и свобод человека судами учитываются правовые позиции Европейского Суда, изложенные в ставших окончательными постановлениях, которые приняты в отношении других государств-участников Конвенции. При этом правовая позиция учитывается судом, если обстоятельства рассматриваемого им дела являются аналогичными обстоятельствам, ставшим предметом анализа и выводов Европейского Суда».
На прецедентный характер положений, вырабатываемых ЕСПЧ, и обязательность их применения указывает и Генеральная прокуратура РФ. По мнению первого заместителя Генерального прокурора РФ Ю. С. Бирюкова, «…решения Европейского суда по правам человека являются прецедентными для следственной и судебной практики государств-участников Конвенции о защите прав человека и основных свобод»[175]. Этот подход получил закрепление в ряде актов, принятых Генеральной прокуратурой РФ. Так, п. 1.2 указания Генпрокуратуры РФ от 9 ноября 2011 г. № 392/49 «Об усилении прокурорского надзора за исполнением требований уголовно-процессуального законодательства о задержании, заключении под стражу и продлении срока содержания под стражей»[176] обязывает всех подчиненных прокуроров обращать особое внимание на соблюдение прав подозреваемых и обвиняемых, руководствуясь при этом, наряду с российским законодательством, соответствующими правовыми позициями и разъяснениями, изложенными в решениях Европейского Суда по правам человека.
Признание значения прецедентного права ЕСПЧ в российской правовой системе подтверждается и деятельностью российских органов законодательной власти. В частности, в п. 4 постановления Государственной Думы от 7 марта 2001 г. № 1218-III ГД «О сотрудничестве с Парламентской Ассамблеей Совета Европы»[177] комитетам Государственной Думы предписывается учитывать в работе по совершенствованию законодательства Российской Федерации прецедентную практику Европейского Суда по правам человека.
Таким образом, в современной России наблюдается общая тенденция к положительному восприятию судебного нормотворчества правовой доктриной. Вместе с тем, несмотря на достаточно широкое признание этого феномена как российской юридической наукой, так и представителями различных государственных структур, сегодня мы еще не можем утверждать, что данный подход стал доминирующим. И объясняется это по большей части сопротивлением самих судов, предпочитающих работать «по старинке». Поэтому зачастую, вопреки требованию законодателя о соблюдении принципа единообразия в применении и толковании судами норм права, суды отклоняют доводы сторон, ссылающихся на имеющуюся судебную практику по аналогичным делам, мотивируя свой отказ тем, что прецедент не является источником российского права.
[1] СЗ РФ. 1997. № 1. Ст. 1.
[2] Тихомиров Ю. А., Котелевская И. В. Правовые акты: учеб.-практ. и справ. пособие. М., 1999. С. 17.
[3] История Правительствующего Сената за двести лет 1711–1911 гг.: в 5 т. СПб., 1911. Т. 2. С. 502–503.
[4] Полное собр. законов Российской империи. СПб., 1830. Т. 1. С. XIX–XX.
[5] Свод законов Российской империи. СПб., 1857. Т. 1. Ч. 1. С. 13.
[6] Там же. С. 17.
[7] Свод законов Российской империи. Т. 1. Ч. 2. Кн. 3. С. 40.
[8] Там же. Т. 2. Ч. 2. Кн. 1. С. 50.
[9] Гуляев А. М. Толкование закона в практике Гражданского Кассационного Департамента Правительствующего Сената. М., 1912. С. 16.
[10] Гуляев А. М. Общие учения системы гражданского права в практике Гражданского Кассационного Департамента Правительствующего Сената за пятьдесят лет. Пг., 1914. С. 7.
[11] История Правительствующего Сената за двести лет 1711–1911 гг. Т. 4. С. 417.
[12] Там же. С. 429.
[13] Там же. С. 431.
[14] Васьковский Е. В. Правотворческая деятельность новых судов в сфере процесса и права гражданского // Судебные уставы 20 ноября 1864 г. за пятьдесят лет: в 2 т. Пг., 1914. Т. 2. С. 385.
[15] Трубецкой Е. Н. Энциклопедия права. СПб,. 1999. С. 132.
[16] Демченко Г. В. Судебный прецедент. Варшава, 1903. С. 234.
[17] Там же. С. 243.
[18] Муромцев С. А. Суд и закон в гражданском праве // Юрид. вестн. 1880. № 14. С. 391–392.
[19] Коркунов Н. М. Лекции по общей теории права. СПб,. 2003. С. 361.
[20] Гримм Д. Д. К вопросу о понятии и источнике обязательности юридических норм // Журн. Министерства юстиции. 1896. № 6. С. 149.
[21] Там же. С. 154–155.
[22] Петражицкий Л. И. Теория права и государства в связи с теорией нравственности: в 2 т. СПб., 1907. Т. 1. С. 630.
[23] Фойницкий И. Я. Курс уголовного судопроизводства: в 2 т. СПб. 1996. Т. 1. С. 142
[24] Градовский А. Начала русского государственного права: в 3 т. 1875. Т. 1. С. 75–76.
[25] Маркс К., Энгельс Ф. Соч. М., 1956. Т. 5. С. 205.
[26] Там же. Т. 7. С. 529.
[27] Там же. 1960. Т. 17. С. 342.
[28] Ленин В. И. Полн. собр. соч. М., 1969. Т. 34. С. 304–305.
[29] Стучка П. И. 13 лет борьбы за революционно-марксистскую теорию права: сб. Ст. 1917–1930. М., 1931. С. 13–15.
[30] Собр. узаконений РСФСР. 1917. № 4. Ст. 50.
[31] Там же. 1918. № 26. Ст. 420.
[32] Там же. № 85. Ст. 889.
[33] Ленин В. И. Полн. собр. соч. М., 1969. Т. 38. С. 115.
[34] Гойхбарг А. Г. Основы частного имущественного права. М., 1924. С. 7.
[35] Стучка П. И. Учение о советском государстве и его конституции. Л., 1931. С. 226.
[36] Стучка П. И. 13 лет борьбы за революционно-марксистскую теорию права. С. 13.
[37] Нерсесянц В. С. Философия права. М., 1997. С. 168.
[38] Собр. узаконений РСФСР. 1921. № 15. Ст. 97.
[39] Там же. 1922. № 69. Ст. 902.
[40] Еженедельник сов. юстиции. 1923. № 29.
[41] Там же. 1928. № 7.
[42] Собр. узаконений РСФСР. 1923. № 46–47. Ст. 478.
[43] Еженедельник сов. юстиции. 1922. № 46–47.
[44] Собр. узаконений РСФСР. 1922. № 15. Ст. 153.
[45] Там же. 1926. № 85. Ст. 624.
[46] Стучка П. И. Курс советского гражданского права: введение в теорию гражданского права. М., 1928. Т. 1. С. 12.
[47] Там же.
[48] Собр. узаконений РСФСР. 1923. № 81. Ст. 782.
[49] Вестн. ЦИК, СНК и СТО СССР. 1923. № 10. Ст. 311.
[50] Сб. постановлений Пленума Верховного Суда СССР (1924–1973 гг.). М., 1974. С. 364–365.
[51] СЗ СССР. 1929. № 50. Ст. 445.
[52] Ведомости ВС СССР. 1938. № 11.
[53] Там же. 1957. № 4. Ст. 84.
[54] Орловский П. Значение судебной практики в развитии советского гражданского права // Сов. государство и право. 1940. № 8–9. С. 96.
[55] Клейнман А. Ф. Гражданский процесс. М., 1940. С. 9.
[56] Сов. административное право. М., 1940. С. 18–19.
[57] Голунский С. А., Строгович М. С. Теория государства и права. М., 1940. С. 184–185.
[58] Там же. С. 185.
[59] Там же. С. 260–261.
[60] Вышинский А. Я. Теория судебных доказательств в советском праве. М., 1941. С. 6–7.
[61] Вышинский А. Я. Вопросы теории государства и права. М., 1949. С. 416.
[62] Исаев М. М. Судебная практика Верховного Суда СССР как источник советского уголовного права // Научная сессия МГЮИ: тез. докл. М., 1946. С. 14–16.
[63] Кечекьян С. Ф. О понятии источника права // Ученые записки МГУ. Труды юридического факультета. М., 1946. Вып. 116. Кн. 2. С. 19.
[64] Вильнянский С. И. Значение судебной практики в гражданском праве // Ученые труды ВИЮН. М., 1947. Вып. 9. С. 239–290.
[65] Там же. С. 270.
[66] Там же. С. 271.
[67] Там же. С. 272.
[68] Там же. С. 278–279.
[69] Там же. С. 250.
[70] Каминская В. И. Роль Верховного Суда СССР в развитии советского социалистического права // Сов. государство и право. 1948. № 6. С. 42.
[71] Там же. С. 43.
[72] Гражданское право: в 2 т. М., 1944. Т. 1. С. 36–37; Советское трудовое право. М., 1946. С. 42; Основы советского государства и права. М., 1947. С. 50.
[73] Шаргородский М. Д. Уголовный закон. М., 1948. С. 41.
[74] Сов. государство и право. 1955. № 6. С. 29–36.
[75] Ходунов М. С. Судебная практика как источник права // Социалистическая законность. 1956. № 6. С. 31–33.
[76] О юридической природе руководящих указаний пленума Верховного Суда СССР // Сов. государство и право. 1956. № 8. С. 18.
[77] Там же. С. 21.
[78] Там же. С. 19.
[79] Руденко Р. А. Задачи дальнейшего укрепления социалистической законности в свете решений ХХ съезда КПСС // Сов. государство и право. 1956. № 3. С. 20.
[80] Новицкий И. Б. Источники советского гражданского права. М., 1959. С. 155.
[81] Ведомости ВС СССР. 1957. № 4. Ст. 84.
[82] Новицкий И. Б. Указ. соч. С. 146.
[83] Шляпочников А. С. Толкование советского уголовного закона. М., 1960. С. 35.
[84] Пиголкин А. С. Толкование нормативных актов в СССР. М., 1962. С. 135–136.
[85] Новицкий И. Б. Указ. соч. С. 141.
[86] Пиголкин А. С. Указ. соч. С. 133.
[87] Там же. С. 119.
[88] Там же. С. 134.
[89] Там же. С. 141.
[90] Вильнянский С. И. Значение руководящих разъяснений пленума Верховного Суда СССР // Ученые записки Харьковского юридического института. Харьков, 1959. Вып. 13. С. 63–80.
[91] Судебная практика в советской правовой системе. М., 1975. С. 5.
[92] Венгеров А. Б. О применении конституционных норм судебными органами СССР // Сов. государство и право. 1969. № 10. С. 44.
[93] Алексеев С. С. Собр. соч.: в 11 т. Т. 3: Проблемы теории права: курс лекций. М., 2010. С. 471.
[94] Венгеров А. Б. Роль судебной практики в развитии советского права: автореф. дис... канд. юрид. наук. М., 1966. С. 10.
[95] Алексеев С. С. Собр. соч. Т. 3. С. 479.
[96] Алексеев С. С. Общая теория права: в 2 т. М., 1981. Т. 1. С. 353.
[97] Алексеев С. С. Собр. соч. Т. 3. С. 482.
[98] Там же. С. 484–485.
[99] Алексеев С. С. Общая теория права. С. 354–355.
[100] Там же. С. 355.
[101] Данную точку зрения разделяли С. С. Алексеев, С. Н. Братусь, Н. Н. Вопленко, И. С. Самощенко, А. Ф. Черданцев, А. Ф. Шебанов и др.
[102] Юридическая процессуальная форма: теория и практика. М., 1976. С. 102.
[103] Бюл. нормативных актов министерств и ведомств СССР. 1972. № 5.
[104] Ведомости ВС СССР. 1979. № 49. Ст. 842
[105] Ведомости ВС РСФСР. 1981. № 28. Ст. 976.
[106] Бюл. Верховного Суда СССР. 1984. № 5.
[107] Черданцев А. Ф. Толкование советского права. М., 1979. С. 157.
[108] Явич Л. С. Сущность права. Л., 1985. С. 148.
[109] Теория государства и права. Л., 1987. С. 382.
[110] Проблемы теории государства и права. М., 1987. С. 407.
[111] Там же. С. 408.
[112] Ведомости СНД РСФСР и ВС РСФСР. 1991. № 44. Ст. 1435.
[113] Мартынчик Е., Колоколова Э. Прецедентное право: от советской идеологии к международной практике // Рос. юстиция. 1994. № 12. С. 20–22; Наумов А. В. Судебный прецедент как источник уголовного права // Рос. юстиция. 1994. № 1. С. 8–11; Цихоцкий А. В. Самостоятельность судебной власти и право суда на нормотворчество. Новосибирск, 1995; Судебная практика как источник права. М., 1997; Судебная практика как источник права. М., 2000; Ображиев К. В. Судебный прецедент как источник российского уголовного права. Ставрополь, 2002; Гук П. А. Судебный прецедент как источник права. Пенза, 2003; Лазарев Л. В. Правовые позиции Конституционного Суда России. М., 2003; Верещагин А. Н. Судебное правотворчество в России. Сравнительно-правовые аспекты. М., 2004; Рогожкин Н. А. Судебная практика и ее роль в правовом регулировании предпринимательской деятельности. М., 2004; Марченко М. Н. Судебное правотворчество и судейское право. М., 2007; Гук П. А. Судебный прецедент: теория и практика. М., 2009; Судебное решение и правотворчество. М., 2010.
[114] Лившиц Р. З. Теория права. М., 1994. С. 110.
[115] Синюков В. Н. Российская правовая система. Саратов, 1994. С. 349.
[116] Алексеев С. С. Теория права. М., 1995. С. 309.
[117] СЗ РФ. 1998. № 25. Ст. 3004.
[118] Конституционный Суд Российской Федерации: Постановления. Определения. 1992–1996. М., 1997. С. 5.
[119] Баглай М. В. Конституционное право Российской Федерации. М., 1998. С. 27.
[120] Зорькин В. Д. Прецедентный характер решений Конституционного Суда Российской Федерации // Журн. рос. права. 2004. № 12. С. 4.
[121] Зорькин В. Д. Конституционно-правовое развитие России. М., 2011. С. 153.
[122] Бондарь Н. С. Судебный конституционализм в России в свете конституционного правосудия. М., 2011; Витрук Н. В. Конституционное правосудие. Судебно-конституционное право и процесс. М., 2010; Лазарев Л. В. Правовые позиции Конституционного Суда России; Эбзеев Б. С. Толкование Конституции Конституционным Судом Российской Федерации: теоретические и практические проблемы // Государство и право. 1998. № 5. С. 5–12 и др.
[123] Топорнин Б. Н. Система источников права: тенденции развития // Судебная практика как источник права. М., 2000. С. 41.
[124] Марченко М. Н. Указ. соч. С. 406.
[125] Эбзеев Б. С. Человек, народ, государство в конституционном строе Российской Федерации. М., 2015. С. 631.
[126] Теория государства и права. Екатеринбург, 1996. С. 374–375.
[127] Кутафин О. Е. Предмет конституционного права. М., 2001. С. 223–224.
[128] Бойков А. Д. Третья власть в России. Книга вторая – продолжение реформ. М., 2002. С. 129.
[129] Богданова Н. А. Конституционный Суд Российской Федерации в системе конституционного права // Вест. Конституционного Суда Российской Федерации. 1997. № 3. С. 59–68; Пряхина Т. М. Конституционная доктрина Российской Федерации. М., 2006.
[130] Международная конвенция по поиску и спасанию на море 1979 года // Сб. международных договоров СССР. М., 1990. Вып. XLIV. С. 225–238; Методические рекомендации по организации работы юридических консультаций коллегий адвокатов // Сборник приказов, постановлений коллегии, инструкций и указаний Минюста СССР. М., 1976; Об арбитражном суде: Закон РСФСР от 4 июля 1991 г. № 1543-1 // Ведомости СНД РСФСР и ВС РСФСР. 1991. № 30. Ст. 1013 и др.
[131] Лазарев Л. В. Конституционный Суд России и развитие конституционного права // Журн. рос. права. 1997. № 11. С. 3–13.
[132] Витрук Н. Правовые позиции Конституционного Суда Российской Федерации: понятие, природа, юридическая сила и значение // Конституционное правосудие в посткоммунистических странах: сб. докл. М., 1999. С. 89.
[133] Гаджиев Г. А. Правовые позиции Конституционного Суда РФ как источник конституционного права // Конституционное правосудие в посткоммунистических странах. С. 116.
[134] Саликов М. С. Правовые позиции Конституционного Суда Российской Федерации: понятие и система // Правоведение. 2003. № 5. С. 50–51.
[135] Страшун Б. А. Решения Конституционного Суда Российской Федерации как источник права // Конституционное правосудие. 2001–2002. № 4/5. С. 57–59.
[136] Бондарь Н. С. Указ. соч. С. 128.
[137] Лазарев Л. В. Правовые позиции Конституционного Суда России. С. 75.
[138] Волкова Н. С., Хабриева Т. Я. Правовые позиции Конституционного Суда Российской Федерации и парламент. М., 2005. С. 50.
[139] Гаджиев Г. А. Указ. соч. С. 109–110.
[140] Витрук Н. В. Конституционное правосудие. Судебно-конституционное право и процесс. С. 103.
[141] Лазарев Л. В. Правовые позиции Конституционного Суда России. С. 79; Бондарь Н. С. Указ. соч. С. 128.
[142] СЗ РФ. 1997. № 1. Ст. 1.
[143] Рос. газ. 2014. 7 февр.
[144] О судах общей юрисдикции в Российской Федерации: Федеральный конституционный закон от 7 февраля 2011 г. № 1-ФКЗ // Рос. газ. 2011. 11 февр.
[145] О внесении изменений в Федеральный конституционный закон «Об арбитражных судах в Российской Федерации» и статью 2 Федерального конституционного закона «О Верховном Суде Российской Федерации: Федеральный конституционный закон от 4 июня 2014 г. № 8-ФКЗ // СЗ РФ. 2014. № 23. Ст. 2921.
[146] СЗ РФ. 2014. № 23. Ст. 2921.
[147] Там же. № 26 (Ч. I). Ст. 3392.
[148] Сборник постановлений Пленумов Верховного Суда Российской Федерации (СССР, РСФСР) по уголовным делам / сост. С. Г. Ласточкина, Н. Н. Хохлова. М., 2000. С. 395–396.
[149] Рос. газ. 2003. 26 дек.
[151] Вестн. ВАС РФ. 2014. № 5.
[154] Вестн. ВАС РФ. 2008. № 3.
[155] Судебный акт как источник права. О Постановлении Пленума ВАС РФ от 14.02.2008. № 14 // Закон. 2008. № 4. С. 20.
[156] Там же. С. 18.
[157] СЗ РФ. 2010. № 6. Ст. 699.
[158] Верещагин А. Н. Прецедент отлили в граните // URL: https://slon.ru/russia/precedent_otlili_v_granite-249420.xhtml.
[159] СЗ РФ.2010. № 52. Ст. 6994.
[160] СЗ РФ. 2010. № 50. Ст. 6611.
[161] О внесении изменений в Арбитражный процессуальный кодекс Российской Федерации: Федеральный закон от 28 июня 2014 г. № 186-ФЗ // СЗ РФ. 2014. № 26 (Ч. I). Ст. 3392.
[163] Статья 32 Конвенции дана в редакции Протокола № 11.
[164] Лаптев П. А. Правовая система России и европейские правовые стандарты // Отечественные зап. 2003. № 2. С. 145.
[165] СЗ РФ. 1998. № 14. Ст. 1514.
[166] Рос. юстиция. 2003. № 3. С. 7.
[167] Европейские правовые стандарты в постановлениях Конституционного Суда Российской Федерации / отв. ред. Ю. Ю. Берестнев. М., 2003.
[169] СЗ РФ. 2015. № 30. Ст. 4660.
[170] Вестн. ВАС РФ. 2000. № 2.
[172] Рос. юстиция. 2003. № 3. С. 6.
[173] Бюл. Верховного Суда РФ. 2003. № 12.
[174] Там же. 2013. № 8.
[175] Бирюков Ю. Новое уголовно-процессуальное законодательство и практика прокурорского надзора // Рос. юстиция. 2003. № 6. С. 45.
[176] Законность. 2012. № 2.
[177] СЗ РФ. 2001. № 12. Ст. 1088.