КЛАССЫ И ПРАВО

Обозначая термином «класс» всех тех, кто занимает примерно одинаковые позиции в обществе, важно помнить, что мы так и не ответили на вопрос: принадлежит ли классам какая-либо особая роль в общественной жизни. Сам по себе схемы и классификации не обладают никакой познавательной ценностью. Научное значение понятия определяется его местом в теории, вне теоретического контекста это просто интеллектуальная игрушка. Ссылка на то, что различие общественных положений, людей делает бесспорным существование классов, вовсе не доказывает полезности теории классов. Важен ведь не сам факт различия в общественном положении индивидуумов, но то, какое значение этот факт имеет в жизни общества[1].

Социальные классы – относительно большие группы людей, различающиеся по их месту в исторически определенной системе общественного производства, по их отношению к средствам производства, по их роли в общественной организации труда, а, следовательно по способам получения и размерам той доли общественного богатства, которой они располагают[2]. Логическое следование из этого утверждения приводит к догмату, что «всякое право представляет собою не что иное, как возведенную в закон волю господствующего класса»[3], так как «вся собственность основана на насилии и поддерживается насилием. Свободные рабочие либерального общества суть то же, то несвободные феодальной эпохи. Предприниматель эксплуатирует их так же, как феодальный властитель – своих крепостных, как плантатор – своих рабов»[4].

Итак, в вопросах правопонимания дело за малым – стоить определить классовую структуру современного общества, как становится понятной правовая система того или иного государства, народа, социальной группы или любого иного общественного собрания.

Надо признать, что классовое деление оказалось очень «ловким», мимикрирующим в поле зрения пытливого исследователя, а то и вовсе ускользающим от него: как только он бросает вызов латифундистам, так их моментально обременили непосильными экологическими нормативами (какое уж тут господство), как только привилегии получили технократы, как моментально против их воли установлены многочисленные обязательные требования, или едва вздохнул малый и средний бизнес, как муниципальная схема размещения принадлежащих предпринимателям объектов предусматривает антимонопольное требование – не более 25 процентов, а то и менее должно быть таковых в одном административном районе, – очень слабо выглядит «господствующий» класс в такой нормативной системе.

Один из догматов, определяющий формационное строение и движение, определяет наличие господствующей классовой структуры в зависимости от способа производства и производственных отношений, при этом фиксирует ее как относительно стабильную, что можно считать в качестве одной из онтологических ошибок в построении классовой структуры. Революционный скачок, всесторонне рассмотренный классиками марксизма, базировался на доступной для изучения ограниченной аналитике данных, а именно «феодализм-капитализм», фантастический проект будущего (коммунизма) ими утверждался как бесклассовое общество.

Однако не трудно было заметить, что при сохранении феодальных отношений классовая структура средневекового общества была не столь стабильной и однородной, как было представлено в марксистской литературе, общественные группировки менялись и преобразовывались с течением времени, и ко временам революционных потрясений XVIII – XIX в.в. на социальной арене выступали вовсе иные классы, чем были к началу Реформации, тем более недалеко отстоящих от нее эпох Великих географических открытий, Реконкисты или более давних времен Крестовых походов.

Данный факт тщательно скрывался, игнорировался и не нашел никакого отражения в масштабных трудах марксистов, т. е. классы, в их представлениях, все время сохранялись как бы одними и теми же, условно стабильными, что было в начале становления феодальной эпохи, – землевладельцы (феодалы) и зависимые крестьяне (крепостные), как и ранее в периоды рабовладения.

Аналогичный застывший материал показывает классовую структуру буржуазного общества[5], т. е. существует только буржуазия и пролетариат, земельные собственники, остальные «довески» социальных групп исследованию не подлежат. Однако выгодополучатели земельной ренты все-таки остались точно так же, как и все иные представители групп, входящих в элементарный состав классовой структуры. Ведь что удивительно, в качестве эксплуататоров навязчиво называли обладателей средств производства. Верно подмечено, что «Маркс рассматривал классы и классовые противоречия в прежних терминах – как противоположность правовых позиций и благосостояния. Связь между двумя идеями была обеспечена благодаря представлению о современных отношениях в промышленности как о господстве капиталиста над рабочими»[6]. Куда из этой цепочки оборота капитала исчезли действительные выгодоприобретатели – торгаши всех мастей? Разве не была их идея выставить в негативном свете реальных производственников, представить их как нещадных губителей человека труда, чтобы отвести от себя тень подозрения в пустых спекуляциях и наживе за чужой счет? Верно далее Людвиг фон Мизес подмечает, что вместо людей классифицированы функции, названы далеко не все производственные классы, имеющее юридическое значение разделение сословий напрочь забыто, система взаимной обусловленности существования социальных групп отвергнута, а общность субъектов одного класса связана лишь с заинтересованностью в сбыте своего продукта, дробление элементов внутри класса ведет не к солидарности, а к конкуренции[7].

Реальный взгляд на социальные структуры и процессы показывает, что никакие классы с социальной арены не сходят, правда, с оговоркой, никогда не исчезает класс эксплуататоров, а классы, условно говоря, отнесенные к категории «эксплуатируемые», постоянно преобразовываются. Достаточно описания ужасающего положения рабочих периода классического капитализма[8], как очевидным становится, что представить себе такое состояние в современных условиях вряд ли возможно. Одно дело тяготы изнурительного труда н. ХХ в.[9], другое дело – многочисленные сервисные условия осуществления трудовой деятельности, которые должен соблюдать работодатель при найме работника и реализации им трудовой функции[10]. Действительно так, бедствия прошлого века, горнила двух мировых войн «перемолотили» пролетариат позапрошлого столетия напрочь, к середине двадцатого столетия место пролетариата заняли инженерно-технические работники, а учение марксизма все еще рассуждало в терминологии и онтологических представлениях позапрошлого века.

Не стоит повторять известные факты истории, но понятно, что рабочее движение второй половины прошлого века достигло значительных успехов, а условия труда и быта наемных работников коренным образом изменились по отношению к предыдущим периодам их эксплуатации, только это были уже не рабочие, не пролетариат, а совсем иная социальная группа.

Революционные события начала ХХ в. привели к тому, что действительно произошла смена классового устройства, где господствующим классом стали не землевладельцы, не фабриканты, не купечество, а бюрократия, какие бы ярлыки ей не прикрепили: партийно-советская, партийно-хозяйственный актив, партократия, чиновничество, номенклатура и пр. При этом не изменился ни способ производства, ни принадлежность средств производства (разве что известные предприниматели, чьи имена носили известные производственные и торговые объекты, сменились на имена других личностей, точней – во имя павших героев революции или действующих вождей), зато проявилась строгая закономерность, что господствующим в очередной формации становится не эксплуатируемый ранее класс, но социальная группа, технологически следующая в производственной цепочке, ранее предоставляющая ряд услуг превалирующему классу.

Однако такое утверждение – тоже ошибка. Этот новый класс становится не господствующим, а действующим, сражающимся и борющимся с корыстно-мотивированным окружением (с тем, кого он начинает эксплуатировать, и с теми, кого он призвал изначально в свою обслугу, а впоследствии – в свои же могильщики), когда бюрократия начинает сражаться за собственное выживание, буржуа уже успокоился и получает дивиденды в результате переложения бремени ответственности на управленческую элиту (административный аппарат, управляющий хозяйственной деятельностью).

Зависимость перехода власти и влияния к последующему технологическому звену – относительное незакономерное явление, такое превалирование связано с тем, что наличие организационно-технической возможности блокировать нормальный ход хозяйственных процессов позволяет диктовать условия, допустим, транспортной компании производителю товара, упаковщику – добывающей организации, продавца – владельцу порта и т. д., что отнюдь не абсолютизирует возможности использовать преимущественное положение такого рода, механизмы его преодоления известны и издавна реализуются на практике.

Вообще говоря, налицо странный парадокс истории: землевладелец бился с вождем, царем и императором, подавлял бунты рабов, чтобы затем сражаться с бароном-рыцарем, а далее последний сражался с хитроватыми крестьянами и с упрямыми городскими сообществами, а затем последние вступили в схватку с населявшим города пролетариатом и управленческим сословием, которое сами породили. Далее все классы-серванты попадают в ту же самую ловушку, когда считая себя прогрессивным сообществом, свергают своих покровителей, дают последним шанс безбедного существования и замещают их на поле боя вновь возникающих или проявляющих себя в непредсказуемом качестве неутомимых классов: никто ведь не мог предсказать, что театральная богема и журналистское сообщество займет высшую нишу влияния в XXI веке.

Бюрократы в 50-е – 60-е годы прошлого столетия получили смену классового устройства тихо и незаметно, но пока сражались с технократическими кругами, их место заняли мыслители, артисты, глашатаи всех мастей, подчинив себе эксплуатируемое сословие поклонников, представителей средств массовой информации, специалистов в IT-технологиях и пр., а далее их недолговечное поколение в 20-е годы века нынешнего сменилось различного толка экспертами, опирающимися на знания научно-технических кругов.

Не стоит предсказывать будущего, никто там не жил, и делать социальные прогнозы – дело, достойное глупцов и шарлатанов, понятно, что на авансцену выйдет новый класс в ближайшую четверть века – новое поколение порождает новую классовую структур – и опять произойдет тот же самый виток. Правда, следует отметить еще одну закономерность – неуклонного улучшения благосостояния эксплуатируемого класса, который в материальном плане порой является более состоятельным чем власть предержащие круги.

Однако в контексте проводимого исследования вовсе не интересны метаморфозы социальных классов, ясно другое, что их смена не влияет на правовую систему, ведь в большинстве правопорядков она нивелирована, стандартна, подогнана под одни и те же образцы, эталоны, идеалы и содержит тождественные юридические конструкции.

Можно было бы поставить точку, указав, что классовая структура общества не влияет на правовую систему, однако такое категорическое высказывание вряд ли соответствовало действительности. Зависимость между этими феноменами прослеживается, только несколько иного плана.

Что интересно и познавательно: в одних случаях один класс сменяет другой класс тихо, безболезненно и незаметно, в других – революция неизбежна. Как такое возможно? Исаев И. А. указывает, что Великая французская буржуазная революция была восстанием бюрократов, получивших плоды гражданского мятежа, но не сбрасыванием монархических оков и феодальных пережитков[11]. С аналогичными социальными фокусами столкнулись большевики в Советской России[12]. В обоих случаях утверждение верно, только такой вариант развития событий идет на смену секулярной революции, породившей особое социалистическое умонастроение, ибо социализм – это не особый строй или социально-экономическая формация, а способ идеологического освоения действительности, особый образ мышления и поведения масс, яркий и энергичный, но в то же время хрупкий и недолговечный.

Каким образом такая словесная эквилибристика могла привести к неверному пониманию процессов? Можно предложить следующее объяснение: «При социализме все средства производства являются собственностью коммуны. Только коммуна распоряжается, как их использовать в производстве. Коммуна производит, произведенное достается коммуне, и коммуна решает, как распорядиться произведенным.

Против самого выражения возразить нечего, но надо иметь в виду, что его используют для сокрытия одной из важнейших проблем социализма.

Маркс использовать термин во всех трех значениях. Когда он говорит об общественном характере капиталистического производства, он использует слово «общественное» в его абстрактном смысле. Когда он говорит об обществе, страдающее от кризиса, он подразумевает персонифицированное человечество. Когда он говорит об обществе, которое должно экспроприировать экспроприаторов и обобществить средства производства, он имеет в виду конкретное объединение людей. … причиной этих манипуляций было желание избежать употребления термина «государство « или его эквивалентов, поскольку это слово вызывало неприятные ассоциации у тех поклонников свободны и демократии, поддержки которых марксисты не хотели лишаться с самого начала»[13], – иллюзия доступности и обманчивость соучастия побуждала массы, жаждущие собственности, бороться с индивидуалистами ради иллюзии совместного делания, разочарование было моментальным, когда обнаружилось, что за стойками управленческих бюро остались те же, кто был, или иные, но вовсе не все, и отнюдь не те, кто хотел хозяйствовать.

В. И. Ленин определил суть субъективного фактора в революционной ситуации: «… не из всякой революционной ситуации возникает революция, а лишь … когда к перечисленным выше объективным переменам присоединяется субъективная, именно: присоединяется способность революционного класса на революционные массовые действия…»; «для революции надо, во-первых, добиться, чтобы большинство рабочих … вполне поняло необходимость переворота и готово было идти на смерть ради него; во-вторых, чтобы правящие классы переживали правительственный кризис, который втягивает в политику даже самые отсталые массы»[14].

В период церковного раскола к. XVII века массы тоже шли на смерть ради приверженности старообрядческому вероисповеданию[15], но никакая революция не случилась. Еще ранее вероисповедные разногласия ограничились взаимными анафематствованиями, и никто ни на какую погибель не собирался[16]. Вообще говоря, готовность на такого рода подвиги – признак святости, уникальный в истории человечества, но чтобы массы выражали готовность ради некоторого эфемерного переворота, просто ради смены наименования того, как они живут, пойти на страдания и даже смерть, сомнительно.

Суть кроется в ином, «общество держится верованиями, а не силой. Когда оно начинает держаться исключительной силой, он кончается и умирает. Но общество держится не только истинными, но и ложными верованиями. Таковы все верования о примате общества и государства, представляющимся священными, над человеком, над личностью. Кризис этих верований означает кризис, перелом и даже катастрофу в существовании общества. В основании общества всегда лежат социальные мифы и символы, без них не могут существовать народы. Когда консервативные мифы и символы разлагаются и умирают, начинают разлагаться и умирать и общества. Происходят революции, выдвигающие новые символы и мифы, например, миф о суверенитете народа, общая воля которого безгрешна, миф о пролетариате как классе-мессии, освободителе человечества, миф о государстве, миф о расе и пр. Мифы и символы приспособляются к среднему человеку. Ничтожество и глупость политических мыслей вожаков общества связана с этим приспособлением к среднему человеку. Настоящее освобождение есть освобождение от всех порабощающих символов и мифов, переход к подлинно человеческой реальности»[17].

Хорошо бы так, если бы в обществе господствовали только ложные верования, тогда можно оправдать любую революцию, но в Указе Президента РФ от 09.11.2022 № 809 «Об утверждении Основ государственной политики по сохранению и укреплению традиционных российских духовно-нравственных ценностей» говорится о приверженности традиционным ценностям, к которым относятся жизнь, достоинство, права и свободы человека, патриотизм, гражданственность, служение Отечеству и ответственность за его судьбу, высокие нравственные идеалы, крепкая семья, созидательный труд, приоритет духовного над материальным, гуманизм, милосердие, справедливость, коллективизм, взаимопомощь и взаимоуважение, историческая память и преемственность поколений, единство народов России (п. 5), осмысление социальных, культурных, технологических процессов и явлений с опорой на традиционные ценности и накопленный культурно-исторический опыт позволяет народу России своевременно и эффективно реагировать на новые вызовы и угрозы, сохраняя общероссийскую гражданскую идентичность (п. 8). Сколько лет, веков и тысячелетий все сказанное подтверждало свою истинность, неопровержимость, верный путь к жизнеспособности, развитию и благополучию традиционных обществ, равным образом наоборот, любое отступление от них вело к неисчислимым бедствиям и даже исчезновению, стран, народов и цивилизаций.

При таком понимании, как возможны ситуации, когда возникают перевороты в массовом сознании и им завладевают ложные мировоззрения, ведь доказывать очевидное не стоит, оно и так ясно? Вновь могут зазвучать громоздкие теории, хотя все просто, ибо любая приверженность традиционному образу жизни предполагает усиленный и непрестанный труд, самопожертвование и самоотверженность, что не всегда и всем под силу, поэтому элементарное нежелание следить за собой и трудиться над искоренением безобразных намерений и отвратительного поведения вызывает то, что «у массы лиц ряд условных рефлексов гаснет (например, рефлексы повиновения властям, уважения к массе лиц прививаются новые реакции, привычного выполнения своей работы и т. д.), к массе лиц прививаются новые реакции, у массы лиц деформируются многие акты.

Таков первый формальный признак «революционной деформации поведения.

Основными причинами массовых «революционных деформаций» поведения и тем самым революций всегда были такие обстоятельства, которые вызывали сильнейшее ущемление какого-либо безусловного рефлекса или ряда безусловных рефлексов у массы лиц (например, рост голода и нужды; война как детерминатор…) Ущемленный или ущемленные безусловные рефлексы начинали давить на все контрарные условные рефлексы. Итогом этого, согласно сказанному, может быть лишь отпадение, или угасание последних в поведении масс. С другой стороны, у человека безусловные рефлексы редко выступают в голом виде»[18].

Ю. Л. Слезкин пишет, что «Революциями принято считать политические и социальные преобразования, затрагивающие сакральные основы общественной жизни имеющие целью преодолеть пропасть между идеальным и реальным»[19]. Как возвышенно! На самом деле, все примитивно: «С объективной точки зрения деформация рефлексов собственности на первой стадии революции состоит в следующем: а) в отпадении тормозящих захват чужой собственности условно собственнических рефлексов у лиц бедных, с «ущемленными» и неудовлетворенными собственническими рефлексами; б) в силу этого – в интенсившнейшем проявлении у них безусловных рефлексов собственности (в форме захвата чужого достояния), прежде тормозимых отпавшими теперь условными рефлексами; в) у лиц богатых – в угасании и ослаблении рефлексов защиты своей собственности от посягательств других[20]«.

Итак, революция возможна только там, тогда и в тех условиях, где, когда и поскольку отказ от понуждения себя и каждого к отказу от порочного пути, обусловленное соблазном моментального благополучия, ведет подмене религиозного мировоззрения к идеологическому, объективно устоявшихся истин к симулякрам, фантасмагориям и прочим взбалмошным причудам «промывки массового сознания».

Можно назвать революционной ситуацию, когда самым чудным образом Императору Sacrum Imperium Romanum Nationis Teutonicae Фридриху II Гогенштауфену пришло на ум, что он «исполнен Юстиции» подобно тому, как понтифик исполнен Святого Духа. Таким образом познав «природу вещей», он был сувереном законотворчества, «все высшие силы, собственные знания и все могущество, идущие от Бога, природы и народа, Фридрих II собрал и сосредоточил в своих руках».

В чем суть этого идеологического светского переворота средневекового мышления: благодаря императору Бог, ранее открывавший себя в чудесах, был привязан к чему-то определенному и в отношении к государству превратился из непостижимо разлитой во всем благодати в словесно формулируемый, доступный пониманию государственный закон; достаточно славить Юстицию и посредничество церкви уже более не нужно; государственная служба – это богослужение; император – единственный источник права; существенно новым было здесь понимание Юстиции не как неизменного письменного свода законов, а как вездесущей силы; император предоставлял каждому поданному право в случае беспричинных нападок, если он невиновен, воззвать к императору для защиты от обидчика; даже в присутствии жалобщика открывался розыск от имени государства; самоцель судопроизводства – возмездие, возмещение вреда государству, наказание за нарушение государственного порядка[21].

Все перечисленное важно и интересно, все данное нам без исключения оказало и оказывает серьезное влияние на принципы современного права, задавая парадигматику мышления юристов уже почти тысячелетие, но тогда, в XIII веке, такие правила были вызовом миропорядку. Что бы не приписывал себе и собственной бюрократической юстиции Император Фридрих II, многое из того было вымыслом, искусственным порождением на лоне природы, нечего вилять – просто самодурством, но оно было ощущаемым, близким, понятным любому, от короля до простолюдина, поэтому несмотря на неудобства, превращающиеся в тиранические выпады, стало корневым устоем сначала имперского, затем европейского и распространившегося по всему миру юридического мышления. Такая тяжба, приобретающая самые неистовые и кровопролитные проявления, между открывающейся благодатью и всепроникающим познанием, а субъективно – между Папой и Императором, между духовной и светской властью, затянулась от времен сицилийских конституций до времен Реформации и Вестфальского мира, почти пол тысячелетия тихо или громогласно звучали фанфары этой революции.

Реформация привнесла ломку догматов католицизма, породив смену религиозного мышления на идеологическое, подававшее иной образ осознания мира и общественных движений, ведь «от религии идеология отличается, во-первых, тем, что опирается на познание реальности, а в наше время – на научное познание, стремится выглядеть наукой и приспособить науку к своим интересам. И ориентирована она на реальность. Во-вторых, в отличие от религии, она апеллирует к разуму, а не к чувствам людей, не к вере. В идеологию вообще не требуется верить, ее принимают или не принимают сознательно, признают или не признают, делают вид, будто признают, или делают вид, будто отвергают. С ней мирятся из страха наказания или принимают из корыстного расчета. Потому и происходят странные, на первый взгляд молниеносные распространение или отказ от идеологии»[22].

Реформация идеологически обосновала новый взгляд на сиюминутные аспекты существования человека эпохи средневековья: земледельческий уклад менялся на экономический базис дельцов буржуазного толка[23], а для этого нужен был переход от общества накопления к обществу обогащения. Этот переход надо было как-то обосновать, более того, нужно было объяснить, что более стагнационная собственность не выступает основой благополучия земного пребывания человека, материальные объекты должны приносить выгоду, служить меркантильным интересам буржуа, а не просто обеспечивать более-менее сносное существование индивида, а тем более быть растраченными на церковный приход и обиход богослужений.

Как бы ни складывались эти болезненные процессы XVI – XVII в.в. (тематика подобного плана подробно раскрыта исследователями[24]), слом церковной собственности и способов ведения хозяйственной деятельности неуклонно вел к стремительной развязке этого затянувшегося вопроса.

Кстати сказать, родные просторы тоже не избежали этой участи, так как церковные реформы Петра I вели не только к тому, чтобы внедрить в России принципы протестантизма[25], но и к существенному сокращению и изменению стиля хозяйственной жизни, огосударствления ранее обширной церковной собственности[26], апофеозом, как казалось, последней точкой в этом процессе была Секуляризационная реформа 1764 года Императрицы Екатерины II[27], но ход истории показал, что это было только начала большой беды.

Революция 1789 года во Франции почти одномоментными актами решила вопрос о церковной собственности и об участии священнослужителей в хозяйственной жизни, точней не решила, а отрешила Первое сословие от такой деятельности посредством чреды антиклерикальных законов[28]. Разве нечто иное наблюдалось в ходе революционных событий 1917 года в России[29]? Никакой буржуазной революции в эти периоды времени не свершилось, никакие классовые трансформации, обычно предлагаемые в рамках формационного учения, не наблюдались (не сменились феодальные отношения на буржуазные), произошло полное вытеснение грандиозного собственника из хозяйственной жизни, если бы это не была церковь, то имя этого экономического субъекта не имело бы вовсе никакого значения, целью было – изъять производительное имущество и превратить его в оборотный капитал, источник наживы.

Конечно, французскую аристократию изрядно «пощипали» на первых этапах революционного безумия, но монарх ушел со сцены лишь январе 1793 года[30], а через недолгие годы, не считая периода Первой империи, монархия была реставрирована[31], права аристократии были восстановлены и серьезно пересмотрены лишь после событий 1830 года[32]. Конечно, кардинально иное было в Советской России, где установившаяся диктатура пролетариата смела с лица земли неугодные новым распорядителям чуждые классовые элементы[33]. Стоп! После событий февраля 1917 по ноябрь 1917 классовая структура не изменилась, но та разнузданность, вакханалия и беснование, господствовавшие в умах с некоторых послаблений 1905 года[34] до периода революционных потрясений 1917, довела до полного общественного безумия и интуитивно требовала наведения жесткого порядка любой ценой.

Исторические тождества известны: диктатура Оливера Кромвеля в Англии, когда после 19 мая 1649 года был принят Акт об объявлении Англии республикой, тут же начались разного рода нестроения, мятежи и войны, что потребовало немедленного исправления ситуации[35]; якобинская диктатура во Франции, жесточайшими методами наводившая порядок в обезумевшей столице и неуправляемых провинциях[36].

Наряду с этим переходом все-таки кое-что незаметное свершилось, завершилась недолговечная эпох социализма. «Все не так!» – воскликнет искушенный читатель, – «Это только был путь к социализму». Вовсе нет, это был путь к фантому, который лишь именовался «социализм», послереволюционный период свидетельствует о завершении непродолжительной эры социализма.

Ключевой идеологемой социализма является установление социального равенства[37], все иные, в том числе экономические феномены, являются для него производными и сопутствующими. Если их пустить в обратной последовательности, то привлекательность социализма на словах неизменна, на деле пагубна. Предполагается, что «социалистическое устройство общества, котоое реализует требования высшей нравственности, должно заменить «аморальную» капиталистическую экономику; «экономическое господство» немногих над массой должно уступить место строю сотрудничества, который один только сделает возможной истинную демократию; плановая экономика, единственная рациональная система, работающая согласно единым принципам, сметет прочь иррациональную частную экономику, анархическое производство ради прибыли. Социализм в результате предстает в качестве цели, к которой следует стремиться ради ее моральной и рациональной желательности»[38]. Во всем сказанном ключевым является слово «снесет», и масса недовольных будет продолжать сносить все, пока не погубит себя саму, перед ней не ставится созидательная задача, но цель самосохранения никто не отменял, поэтому дальнейший ход исторического процесса всегда требует обуздания уравнительного порыва и задания железной схемы экономического, политического и культурного распределения ресурсов.

Вот что пишет большинство авторов, характеризуя социализм как экономический уклад, а не набор идеологем: «Общество может быть определено как социалистическое, если основная часть средств производства товаров и услуг в некотором смысле находится в социальной собственности и управляется государством, социализированными или кооперативными предприятиями. Практические вопросы социализма включают взаимоотношения между руководством и рабочей силой на предприятии, взаимосвязи между производственными единицами (план против рынков) и, если государство владеет какой-либо частью экономики и управляет ею, кто ее контролирует и каким образом»[39], «Основная характеристика социализма в теории состоит в том, что он разрушает социальные иерархии и, следовательно, ведет к политически и экономически равноправному обществу. Во-первых, каждый человек имеет право на равную долю собственности, которая получает аликвоту части общего социального дивиденда… Во-вторых, для устранения социальной иерархии на рабочем месте предприятия управляются занятыми, а не представителями частного или государственного сектора. Общество – то есть каждый человек в равной степени владеет капиталом, – а те, кто работает, имеют право управлять своими собственными экономическими делами»[40], – интересная социальная мифология, что по-сути, вовсе иное. Особо интересно узнавать эти воззрения, когда социализм приобретает рыночные формы[41].

Самым недолговечным, безусловно, был опыт венгерского социализма 1919 года, не продержавшегося даже полгода[42]. Эта новая демократия вообще не знала, что делать и как управлять страной, потерпевшей поражение в войне и образовавшейся в результате раскола Австро-Венгерской Империи, равно как и Веймарская республика, погрязшая в лоскутной межпартийной вражде, вместо концентрации усилий и противодействия нарастающим угрозам. Причин падения этих слабых демократий, завершившихся чудовищными диктатурами, называется множество[43], явно, что религиозный фактор к этому периоду времени был не значимым для изменения образа мышления с религиозного на идеологический, или что нужно было перераспределить собственность элементарно и функционально, но остались фантомные боли – все имперское, значит подверженное папскому влиянию, – генетическая память все еще напоминала о периоде религиозных войн XVI века, отказ от нее в пользу демократических институтов привел к полной дезорганизации, а восстановление привычного порядка привело к бесчеловечным диктатурам.

В целом, нет задачи изучать феномен социализма, только представляется он не как экономическая стадия, предшествующая коммунистической организации общества, а как неумеренная практика идеологического противостояния отдельных группировок, сопровождающаяся поклонением справедливости как фантомному образованию, не имеющему ни определенного значения, ни осознания, ни понимания в общественных кругах, при неизменном отказе от прежних устоев и смене культурного кода того или иного народа, его традиций и верований. Социалисты определяют существо дела так: «Всякий член общества может требовать, чтобы ему были предоставлены вещественные блага и услуги, необходимые для поддержания его существования, по мере имеющихся в наличии средств, прежде чем будут удовлетворены менее насущные нужды других»[44], или иначе: «социализм и есть не что иное, как теория «справедливого» распределения% социалистическое движение есть всего лишь попытка достичь в этом деле идеала. Все социалистические проекты начинаются с проблемы распределения, ими же и заканчиваются. Для социализма распределение и есть вся экономика»[45].

Вместе с тем требуется ответ на вопрос, почему все-таки революционное движение захватывает только ряд стран и народов, но обходит стороной иные цивилизации?

Ключевой вопрос революции – вопрос об иерархии, как ключевым вопросом европейской государственности была борьба за инвеституру – спор, касающийся не только поставления священнослужителей, но относящийся к организации власти в целом, в понимании первенства в ее верховенстве[46], так и революционная борьба касается смены прежней системы управления, на власть сетевой бюрократии.

Борьба народов Латинской Америки – освободительное движение от имперской бюрократии колониальной Испании[47]. Разве не то же самое происходило в период Восьмидесятилетней войны в Нидерландах[48]? Правда, впоследствии изменились ставленники на функциональные места, освободившиеся в ранее существовавшей бюрократической схеме, но брюссельская евробюрократия с лихвой поглотила все то, что утратила в свое время держава Императора Карла V и всех последующих Филиппов и Фердинандов, только качество чиновников повсюду стало куда хуже[49].

Если предыдущая бюрократия была линейной, иерархической, пирамидальной, но новая стала функциональной, ведомственной, сетевой, что увеличило количество контактов интересантов со все возрастающей массой чиновников, так как компетенции оказались распределены по множествам подразделений вместо их концентрации в одних руках, как было ранее, но суть дела вовсе не поменялась, заместительная формальная бюрократия подменила действующую (содержательную) иерархию напрочь.

Суть революционного движения вовсе не в смене собственности или собственника, а в изменении способа использования этой собственности. Удивление и возмущение, элементарное непонимание вызывал процесс возвращения от социализма к капитализму в 90-е годы ХХ столетия[50], однако ничего странного не произошло, никакого перехода не было. Собственность продолжили использовать в том же назначении, что она была до 1917 года на протяжении всего ХХ столетия и сохранила тот же потенциал после событий 1991 года. Несколько изменились ее пропорции, инфраструктурные связи, технологии, но она продолжила выполнять функцию выгодного хозяйственного участия ее обладателей в капитализации прибыли.

Что же касается зависимости правовой системы от классовой структуры общества, то таковая не прослеживается, безусловно, влияние есть, но закономерностей нет, так как «всякая власть обладает функцией приказания и функцией принуждения тех, к кому относятся приказания, к их исполнению. Возможно, что эту функцию присваивают военные начальники, богачи или служители религии. Но тут все равно можно констатировать государственность, если упомянутые лица исполняют функции высшей власти, а не превращают эти функции в военные, хозяйственные или религиозные. Решающим тут является осознание обществом этих функций власти как функций власти высшей. В данном случае надо различать содержание и форму власти. Власть по содержанию может быть государственной, но рядиться в неадекватную ее форму военной, экономической или религиозной власти»[51]. Однако, это все история. Насильственное принуждение, сословная принадлежность, экономическая зависимость, – эти факторы, определяющие исторические правовые эпохи, уходят в прошлое.

Общества истощения (примитивное домохозяйство), поглощения (рабовладения), накопления (феодализм) и обогащения (капитализм) сменяет изобретательский уклад, аналог накопительной практики церковно-феодальной системы хозяйствования, только в том (первом) случае собирались и превращались в сакральное сокровище материальные ценности, теперь же речь идет о достижении внутреннего корпоративного комфорта за счет научно-технологических прорывов и внедрения интеллектуальных достижений в обиход человеческого существования: виртуальное богатство становится приоритетом по отношению к внешнему благосостоянию. На передовой экономического уклада сетевые построения, инфраструктурные проекты, корпоративно-замкнутые секторы хозяйственной жизни общества.

Инфраструктурным цепочкам не нужны границы, ни естественные, ни искусственные, им не нужны нормы, они создают стандарты, им не нужны статусы, их интересуют технологии совместной деятельности, им не нужна полиция, у них существуют службы безопасности и др., иначе говоря, все привычные феномены современной юриспруденции вытесняются из повседневной корпоративной практики.

Учитывая первое правило – проникновения сетевой корпоративной организации во все доступные «пустые» места, их неразрывности и циклической замкнутости, первой помехой на этом пути становится суверенитет, где государственная юрисдикция и границы создают технические и административные барьеры нормальной реализации инфраструктурного проекта.

Апогеем практики суверенизации, безусловно, выступал Вестфальский мир[52], принципы которого наполнялись различным содержанием время от времени, но концепция суверенитета все равно была превалирующей, пока не стала приносить неприятные сюрпризы в рамках протекционистской политики отдельных стран, во главе с политическими безумцами и авантюристами, выступающими от имени властей предержащих, прерывающими жизненно необходимые технологические цепочки, прикрываясь фиговым листком суверенной территории, тем самым во многом пострадали нормальные финансовые потоки (отключение банков от системы быстрых платежей[53]), поставка энерго ресурсов (срыв строительства и функционирования проекта «Северный поток-2»[54]), продовольствия («зерновая сделка»[55]) и пр.

Реакция на происходящее не замедлила себя ждать, мало-помалу признается необходимость дифференциации государств по степени суверенизации[56], происходит осмысление несостоятельности отдельных видов территориального устройства как государства, недостаточного или частичного суверенитета, незавершенного государственного строительства, под большим вопросом стало измельчание суверенных территорий и пр.

Как следствие – динамичный конституционализм, сопровождающийся наряду с формальным признанием авторитета основного закона государства, появлением непривычных структур влияния (общественный, экспертный, научно-технический контроль), организаций с жизненно значимыми функциями (госкомпаниии и госкорпорации), самоорганизации множества социальных процессов, где бюрократическая суверенная власть не может оказать значимого или в целом какого-либо влияния (саморегулируемые организации, коммунальные сообщества, референтные группы и т. п.).

Впрочем, названые аспекты исследования важны для социолога и для политолога, для правоведа – это лишь фактор понимания, как дифференцируется система источников права. Не секрет, что среди них появились такие (причем они порождены с изобилием), которые в официальный уклад не включены, но признаны значимыми: технические документы[57], корпоративные кодексы[58], секторальная договорная практика[59], документы переходного периода[60], акты временных органов (например, штабов КТО и военно-гражданских администраций), – видимо, наступил период деятельного конституционализма.

Интересный момент, все гражданские права и свободы, за признание ценности которых сражалось много веков прогрессивное человечество, оказались совсем непригодными и ненужными в рамках корпоративных практик (зачем специалисту по IT-технологиям свобода слова, а энергетику свобода передвижения, и строитель будет избегать ненужных собраний для целей обеспечения надежности и устойчивости конструкций).

Еще несколько слов об изменениях в правопорядке текущего момента:

- собственностью обладает тот, кто может обеспечить ее фактическое присвоение, физическую и техническую защиту (оборону), путанные механизмы номинального обладания, экстерриториальность расположения объектов, информационно-технологические решения позволяют переводить сертификаты обладания собственностью в пульсирующий режим и нивелировать их юридическое значение;

- резкое сокращение потенциала судебной защиты, при наличии широчайшей декларации о возможности прибегнуть к ней в любой момент времени, так как противоречия, возникающие в корпоративной среде, разрешаются мнением профессионалом на основе различного рода знаниевых технологий, какие не относятся к доступным и привычным юридическим фактам. Возникающие разногласия – это не споры о праве, а споры о понимании явлений и процессов (можно оспорить решение врачебной комиссии, но мнение врача о состоянии пациента при этом не изменится, следовательно, оспариваемое решение останется стабильным, а отмененное впоследствии повторится);

- отдельные субъекты номинированы, но являются рудиментами уходящих правовых институтов (колхозы, товарные биржи, арбитражные заседатели);

- обеспечение исполнения обязательств реализуется лишь при тех обстоятельствах, что деятельность можно технически прекратить, чаще всего по мотивам ее небезопасности; как-то гарантировать их (обязательств) надлежащее исполнение при скоротечности экономических процессов, их масштабности и вживлении в социальную среду не представляется возможным на практике (вряд ли допустимо эффективно повлиять при помощи юридических средств на потоки нефти, газа, электричества, функционирование продуктопроводов и транспортных коммуникаций);

- резкое сокращение договорных практик частноправового характера; документ может именоваться договором, но будет содержать субординационную организационно-деятельностью схему, описывающую как регламент виды операций, их алгоритмы со скрупулезной точностью шагов, а также применение при этом запретов, ограничений, обязанностей и условий выполнения этого алгоритма, соблюдение мер безопасности при реализации отдельных процедур (даже элементарная поездка в транспорте выглядит как тщательно разработанная эвакуационная кампания);

- тариф – это не цена поставляемого товара (работы, услуги), это взнос за право доступа к этим товарам (работам, услугам), когда отказ чреват пагубными последствиями (откажись жильцы многоквартирного дома от обслуживания ТСН, ЖК или УК, тут же замерзнут в темноте и антисанитарных условиях);

- привязанность к месту занятости стала носить династический характер, во-первых, в силу все возрастающей сложности освоения профессий и невозможности за короткий период времени пройти переподготовку (переквалификацию), во-вторых, ревностной негативной оценки со стороны корпоративной среды поведения «беглецов»; дело даже не в том, что компании тратят значительные средства на подготовку и повышение квалификации кадров, а в том, что кадровые потери дают сбой в технологической цепочке, основной акцент сделан не на окупаемость, а на стабильность функционирования корпоративной структуры;

- трудовые отношения заменяются синергетическими практиками совместной деятельности, ибо труд предполагает отчуждение работника от средств производства и результатов его личностных усилий[61], но сетевой участник – сам создатель производственной системы и распорядитель продуктами. Проблема понимания трудового договора становится все более сложной для ее осмысления, сталкивается с много векторными вариантами ее разрешения: от подгонки под известные схемы[62] до самых радикальных[63]. Однако, там где нет признаков отчуждения труда и его результатов, нет никаких трудовых отношений, можно говорить о самозанятости или признаках торговой деятельности, но не о труде, так как не всякое приложение усилий – уже труд;

- соответственно служебные отношения активно поддерживаются или даже замещаются практиками добровольчества и наемничества;

- система социальной поддержки, помощи, защиты, обеспечения переходит от установленной государственной монополии на уровень корпоративных структур, и никаких классовых противоречий неразрешимого плана не возникает, разве что одни люди могут позавидовать другим или порадоваться за других.